Малое путешествие по большому государству

Глава 37. Богословие в армии.

Вряд ли бы отцам Церкви и более поздним христианским мыслителям понравился бы христианин, замахивающийся на своих недругов табуреткой. Если они и не осудили бы меня жестоко, то лишь по доброте: кажется, даже антиклирикалы обвиняли основателей Церкви во лживости, глупости, фантастичности, но не злобности. Причина этого в том, что антиклирикалы обычно люди гневливые и даже если сами и не злые, то ценящие злобу (разумеется справедливую, обоснованную) как некую добродетель. Поэтому они и не упрекали церковников в злобе. Кстати, давайте вспомним народные анекдоты о попах, пасторах и ксендзах: духовенство часто в них глупо, испорчено, развращено, иногда лукаво, но почти никогда – злобно.

Может быть, христианские мудрецы и не одобрили бы мое истолкование троичности, которое, подкрепляя математическими примерами, я приводил, чуть ли не по несколько раз в месяц, скорее упорному, чем любознательному командиру роты. Надеюсь только, что они бы призрели на мою тщательность и кротость, с которыми я излагал весьма необычные построения столь некомпетентному слушателю. Приведу их вкратце, надеюсь, получится не хуже, чем 17 лет назад, а все недостатки объяснения, прошу простить, незаинтересованные в предмете могут пропустить дальнейшие пару другую абзацев и никогда не узнать, что потеряли.

Одним из основных понятий математике является понятие «множество». Любая совокупность объектов (яблок, птиц, гвоздей, мыслей, рифм, формул…) образует множество. При этом, например, шляпа и множество состоящее из этой самой шляпы с точки зрения математика являются совершенно разными вещами. Разница, например, в том, что шляпа не является множеством, а множество, состоящее из этой шляпы, очевидно, есть множество, а отнюдь не шляпа. Так вот, мне казалось, что сходство и различие между единицей и множеством, состоящем только из единицы неплохо отражает отношение между Первой и Второй Ипостасью Троицы. Согласитесь, затруднительно это объяснить, особенно офицеру стройбата. Сегодня мне гораздо больше нравятся другие образы для понимания Троичности.

Если брать чисто математический пример, то простейший будет таков: 1=1. Стоящее слева напоминает Первое лицо, стоящее справа – Второе, а самое равенство – Третье лицо, Дух Святой. Если оторваться от математики, то меня радуют размышления о том, что во всякой хорошей мысли или книге есть идея, есть словесное, письменной выражение этой идеи (впрочем, выражение этой же идеи может быть и музыкальным и живописным) и, наконец, есть связь между идеей и формой (иногда говорят о «форме и содержании»), связь эта в человеческих произведениях не совершенна: форма не вполне выражает идею, по слабости автора, материала, слушателя или зрителя. Но эта связь исходит от идеи и проходит сквозь форму к воспринимающему: слушателю, читающему, смотрящему. Именно на этом и основана культура. С весны-лета 84 года, мне кажется вполне согласующимся с учением Церкви сравнивать: идею с Первым лицом Троицы, Богом-Отцом, форму – со Вторым Лицом Троицы, воплощенным Словом, а связь между тем и другим – Духом Святым, Третьим лицом, все животворящим. Интересно с этой точки зрения посмотреть на историю культуры в России: в нашем отечестве, вслед за Византией, не верили в исхождение Духа от Сына (знаменитый спор о «filioque»), вместе с этим и не очень верили в то, что от оформленной идеи, выраженного в поступке или знаке чувства может исходить дух.

Но на эту тему можно писать либо очень мало, либо очень много, сейчас я выбираю первое. А в части у меня бывало время поговорить с питерскими друзьями о Евангелии.

Глава 38. Прощай!

В один серенький декабрьский денек командир роты без всяких моих просьб отвел меня к фельдшеру, объясняя попутно, что сейчас меня свозят на какое-то обследование, и сегодня же, «обязательно сегодня», привезут обратно. Зная патологическую страсть почти всех негодяев ко лжи я понимал, прежде всего: увозят меня надолго и, вернее всего в сумасшедший дом.

Что ж, и отсюда возвращаются, думал я в знаменитом дурдоме «Белые столбы», где водились вши, больные для поправки психики спали в коридоре на матрасах, а по стенам были развешены портреты русских знаменитостей – должно быть врачи тайно тосковали, что не успели их полечить. Мне не хочется подробно описывать кошмар дурдома, да и нет нужды: от меня там ничего не зависело. Главврачу поступил приказ из ГБ: «признать Пименова сумасшедшим», из части привезли бумагу, подтверждающую мое безумие – удалось разглядеть, что безумие подтверждалось ссылками на мои регулярные побеги в соседний с частью молельный дом. Я даже и не знал о таком. Приказы из ГБ психиатры, отрицающие Психею, не оспаривали. Я не мог ничего сделать, что не было бы квалифицировано сов. служащими в белых халатах как симптом болезни. Я мог там только сойти с ума – было от чего – но, милостью Божию и любовью родных и друзей, этого не случилось. Увы, до сих пор не было ни одного суда, осудившим врача за умышленное признание здорового человека больным. В отличие от сотрудников ГБ, преследовавших все мыслящее в России, эти врачи не имеют для оправдания даже филькиной грамоты советской законности.

Армейские друзья, узнав о моем заточении, и опасаясь, что интриги Паращенко кончатся отнюдь не моим увольнением из армии, а чем-то неясным, но жутким – написали письмо в местную армейскую газету, о том, что безумный командир третьей роты в./ч. №54614 отправил здорового бойца в сумасшедший дом. Такого, заключали они, не должно происходить в Советской армии, и просили журналистов разобраться в этой истории. Удивительно – разбираться приехали: целая комиссия во главе с генералом рыскала по части, со всеми говорила, разгромила библиотеку части, где работал один из подписавших письмо, изъяла оттуда несколько личных книг, в том числе отпечатанный на машинке сборник Гумилева. Моих друзей на неделю-другую отправили работать на стройку, а когда буря улеглась, вернули на прежние должности.

Сцена голосования в сумасшедшем доме должна быть увековечена: ведь родившиеся позднее, такого уже не увидят, и о таком не услышат. Из помещения столовой вынесены лишние столы; постелена ковровая дорожка, ведущая к урне для голосования; с двух сторон ее стоят санитары и врачи, прячущие шприцы под халатами, – под возгласы уже проголосовавшего старожила отделения: «когда стану генеральным секретарем, всех приглашу на свой банкет», голосуют накормленные стелазином и исколотые аминазином граждане Советского Союза, которых общество считает слишком глупыми, чтобы самостоятельно ходить по улицам, но достаточно умными, чтобы исполнить священную обязанность гражданина. Я не уклонился от процедуры, и, скомкав посильнее, протолкнул бюллетень в урну.

Настал март, за мной захлопнулась ржавая железная дверь, но уже с другой стороны, я жадно глотаю морозный воздух, в предвкушении воздуха иного: воздуха Невы. С мамой приезжаю в часть, Паращенко сетует ей: «Я на Вашего сына потратил больше времени, чем на родного, а он… ничего не боится.» Я оформляю документы: прощайте друзья, через год с лишним встретимся! Прощайте, подольские рощи, прощайте пустеющие деревеньки, прощай, разрушаемая людьми и ветрами церквушка, прощайте и спасибо! Прощайте отбои, подъемы, равнение налево, направо, на знамя! Я теперь равняюсь на свободу не только во сне!