Малое путешествие по большому государству

Глава 29. О генетической памяти.

Мальчишкой я забавлялся со своей замечательно умной собакой, помесью таксы и пуделя. Шерсть и зубы у нее были от пуделя, а рост и ноги – от таксы. Я прицеливался в нее из игрушечного револьвера – она или рычала или убегала. Но почему? Она никогда ничего плохого ни от револьвера, ни от винтовки не видела: мы не охотились, и соседи наши не брали ее на охоту. Вряд ли ей рассказали об опасности огнестрельного оружия окрестные псы. Т.е. у нее не могло быть безусловного рефлекса страха перед оружием, т.к. даже волки 1000 лет назад не боялись винтовки, не могло быть и условного рефлекса. Откуда же она знала об этой опасности?

Я знаю только одну гипотезу: она помнила. Т.е. в ее крови жила память прародителя-волка, на которого двести лет назад охотились. Эта память передалась окультуренному потомству этого волка и так до нашей лохматой Ваксы. Это, кажется, противоречит принципу генетики, что приобретенные путем «воспитания» признаки (страх перед оружием) не наследуются, но я не мог найти более правдоподобного объяснения паники нашей обычно очень смелой Ваксы. Но, если есть генетическая память у животных, то сколь сильней она у народов, резонансно умноженная национальной культурой!

Так же, как Вакса не любила револьвер, так же не любил я татарина, заведывающего, бензоколонкой. Он не был некрасив, гораздо неприятней встречались лица. Плохого от него я ничего не видел. Почему он был мне так неприятен? Я не мог и не могу ответить иначе: это помнит кровь моих предков, угнетаемых людьми с подобными лицами. Я не горжусь такой генетической памятью, стараюсь, когда она дает себя знать, не поддаваться: видеть, слышать живого человека, а не голос погибших сородичей, подсказывающий как относиться к таким лицам. Но этот голос есть.

Глава 30. Народ, состоящий из людей.

Боюсь, у меня получаются слишком мрачные портреты моих сослуживцев. Боюсь, что грозный обеденный клич нашей роты: «ууу-уху-уху!!!», заставил читателя вспомнить фразы вроде «Народ, сэр это большой зверь», как говорил один из отцов-основателей американской независимости, или: «Благославлять мы должны царскую власть, охраняющую нас, интеллигенцию, штыками от народа. Народ ненавидит интеллигенцию, видя в ней нечто чуждое и опасное.», как говорил в сборнике «Вехи» один из русских религиозных мыслителей начала века. Это было бы однобоко, как и почти все, сказанное о народе, это было бы несправедливо, по отношению к моим однополчанам. Во-первых, я никогда не чувствовал никакого раздражения у самых диких солдат против культуры. Они были либо равнодушны к ней, либо искренне и наивно уважали культуру и культурных. Мне мешал скорей недостаток культуры и умений, скажем, если бы я был хорошим рассказчиком, то жил бы в части припеваючи. Во-вторых, мой отказ от присяги не настроил против меня толпу, а, наоборот, скорее расположил. Смелость вызывала уважение, необычность поступка – интерес. Большинство авторитетов в роте либо симпатизировало мне в столкновении с Паращенко, либо не интересовалось им, но никто из солдат не солидаризировался с командиром роты.

Однажды Паращенко посадил меня на гауптвахту – гауптвахту только что выстроили, как это бывает в анекдотах, первым ее опробовал тот, кто строил: каменщик, окончив труды на радостях напился и попался – через пару часов ко мне добавили еще несколько солдат. «Будете все сидеть, пока Пименов присягу не примет!» – прокричал Паращенко, вдохновленный нехитрой идеей.

Соседи мои по заключению были пестрой, многонациональной кампанией, среди них был и тот москвич, что недавно вернулся из дисбата и успел погрозить мне из-за какой-то мелочи, были простые ребята из русской провинции, был и южанин. Мы сидели где-то с полудня до вечера, питаясь по преимуществу остатками моей посылки, которую протискивали приятели через глазок камеры. Ни у кого из арестованных не было ни в жесте, ни в мысли даже никакой угрозы по отношению ко мне, и у меня не было ни малейшего страха, что они возьмут за грудки: «а ну принимай присягу, из-за тебя тут сидим, понимаешь!» Наша человеческая, солдатская, арестантская солидарность побеждала национальные, культурные перегородки. Кроме того, хотя были среди арестованных и очень дикие солдаты, но не было очень глупых: они знали, что только идиот верит начальству, начальство выпустит, не когда скажет, а когда захочет. Нас выпустили меньше, чем через сутки. Паращенко и после грозился посадить меня на «губу» в месте с уголовниками, но то ли ГБ не позволяло ему больше сажать меня, то ли он сам заметил, что это бессмысленно.

Теперь я часто вспоминаю то краткое сидение на «губе» и думаю: при власти КПСС все народы СССР были в неволе, как наша рота в 83 году. И вот наступила свобода, Паращенко и иже с ним ушли, мы выпущены с гауптвахты. И что же сделали народы, способные в противостоянии с бесчеловечностью быть сообща? Сцепились друг с другом! А ведь могли бы, ведь умели же быть вместе…

Я хочу привести еще один пример, осевший благодарностью в моей душе. Я работал тогда грузчиком, Паращенко решил, что это производительней, чем мой труд нарядчиком. Встретили меня там с чуть скрываемым ехидством: «посмотрим, как этот интеллигент тюки потаскает». Убедившись, что я не опрокидываю груз, не ломаю себе ноги и не сачкую, все, кроме ком. отделения, приняли меня в кампанию, и сами уже следили, чтобы я не надрывался. Особенно сошелся я с одним латышом с Урала: мастером на все руки, пройдохой, пьяницей, любителем Есенина и совершенно грубых выходок. Жило наше отделение дружно: по очереди ходили в деревенский магазин, закупали там чего-то и отъедались. А ночами любитель Есенина – он знал все в округе – водил нас в баню.

Глава 31. О бане, помывке и благородстве.

Баня занимает особое место в солдатской жизни. Во-первых, это тот случай, когда мы абсолютно законно выходим за территорию части. Во-вторых, как бы мало не напоминала наша помывка в огромном зале под жиденьким душем подлинную баню: то и дело нет горячей или холодной воды, тазов не хватает, в воздухе пар, ор, мат – все-таки, вода мыло, полотенце это осязание свободы, дома. Когда рота маршировала в баню, все торопились.

Но быстро идти не удавалось. Дело в том, что нужно было доставить в баню несколько тюков с грязным бельем. Кому же их нести? Разумеется, эта работа доставалась тем, кто послабее, за кого некому заступиться, кого никто не уважает. Тюки тяжелые, поэтому несчастные носильщики идут медленно. Их понукают, достаются им даже тумаки, но незлые. От этого они бредут еще медленнее. Пару раз мы из-за этого даже опоздали в баню. Такая щлохинно-социалистическая организация труда была присуща не только армии.

Ночная баня, в которую водил нас (меня и еще одного приятеля) любитель Есенина не имела ничего общего с помывкой. Она была роскошью, счастьем. Мы приходили в какую-то часть, там наш вожатый сговаривался со своими знакомыми, они открывали банный зал. Нас было всего трое, у нас куча времени, вся вода – наша. Неспешно мы вершим обряд мытья и стирки, вдосталь поплескавшись выходим в ночную мглу под лучи звезд, и тайным тропами и лазами возвращаемся. Дорогой нас встречают сторожевые псы, рыча приближаются они к нам, мы останавливаем их, глядя в острые, злые глаза, чуть отвернешься – собаки приближаются, не с тем, чтобы тяпнуть, а с тем, чтобы ранить. Вот и знакомая дыра в заборе, здесь псы уже не преследуют, это не их территория.

Как-то в недобрый час является в наше отделение Паращенко и орет: «Это откуда у вас продукты?! Ишь вы, службы не знаете, разжирели, в самоволки ходите, по магазинам шляетесь! Разгоню! Прекращу! Как стоишь! Руки по швам! Кто у вас в самоволки ходит?! Посажу! Я знаю, это у вас Пименов в самоволки ходит! Это он в магазин ходит! Это он к ракетчикам ходит, шпионит! Я покажу! Я посажу!» Мы все молчим с понурыми головами, пережидая эту грозу, как вдруг латыш неловко (он всегда передвигался как-то угловато) выходит вперед и заявляет: «Это не Пименов ходит в самоволки, это я хожу в деревенский магазин за продуктами.» Паращенко с заметным разочарованием – мол, кто тебя просил высовываться – объявляет ему трое суток гауптвахты. Потом я благодарю друга, а он, смущаясь, объясняет: «Да меня никто и суток на гауптвахте не продержит, они без меня не могут, я одному майору дома стекло вставить должен, меня и выпустят.» Впрочем, мы оба понимали, что может быть так, а может и совсем наоборот. Но случилось именно так: за ним послали на гауптвахту через несколько часов. До сих пор интересно: Паращенко тогда и на самом деле решился бы возбудить против меня дело за самовольное оставление части и проникновение на территорию особо секретной ракетной части? Наверное, сам он на это не пошел бы, но, заимев необходимые аргументы (скажем, показания моих напарников) – стал бы с «материалом» в руках убеждать в необходимости этого командование части и гебистов. И еще я так и не узнал: где же были эти самые секретные ракетные части, не по ним ли мы ходили в ночную баню?