Малое путешествие по большому государству

Глава 24. Мои новые обязанности.

На службе у меня было обязанностей: я работал (в хронологическом порядке) разнорабочим, нарядчиком, грузчиком, конторщиком. Кроме того, я был обязан каждый день подшивать воротничок, немного маршировать по плацу, вставать в шесть утра, распевать ротную песню, отдавать честь, порой чистить картошку мыть пол или стены и пр. Но самой трудной и осмысленной – хотя не назову бессмысленными ни чистку картошки, ни отбой в 22-00, – среди них стала обязанность, возложенная на меня новым командиром роты, капитаном Паращенко, занудным, грузным и, как уже знает читатель, упрямым и жестоким, хохлом лет 45. Обязанность состояла в том, что несколько раз в неделю, иногда по несколько часов в день он разговаривал со мной о смысле жизни и убеждал принять присягу.

Он давил, сулил, угрожал, льстил, обещал, негодовал, кричал (редко), запугивал, воспитывал, просвещал, изнурял изо всех капитанских и, – что было куда опасней для меня – хохляцких, сил. При первой встрече он, услышав от меня, что я не принял присягу по религиозно-философским соображениям, доверительно сообщил, как часто солдатам приходится работать на рубке леса, и недавно на одного его солдата упал ствол дерева, парень получил травму позвоночника на всю жизнь «а ведь мог и умереть! А вы (он часто был со мной на Вы) где работаете? Нарядчиком? Ну это пока… я подумаю… идите Пименов, удачной службы, подумайте о моих словах.»

Со временем он стал куда разнообразней: «расскажите ваши религиозные взгляды. Как Вы, образованный человек, можете верить в Бога, как вы, Ленинградец, можете ходить по нашим газонам… Тебя посадят за самоволки, за то, что ты ходишь к ракетчикам в соседнюю часть и шпионишь, я посажу тебя на гауптвахту с азербайджанцем-уголовником, там он тебя!…»

Я реагировал, по-преимуществу, лишь на вопросы об убеждениях: мне казалось нелепым, ссылаясь на взгляды, отказаться от присяги, а потом еще отказаться говорить о взглядах. Кроме того, у меня всегда были и есть мысли, которые я рад рассказывать кому угодно. Помню, как я излагал ему свое тогдашнее понимание связи между учением о Троичности Бога и теорией множеств, как в ответ на посулы легкой и даже денежной работы, спрашивал «а Вы бы вышли из Коммунистов, если Вам предложат за это деньги? Вот и я не хочу отказываться от убеждений» (вспоминая сегодня выражение его лица при этом вопросе, я понимаю, что он бы вышел из КПСС даже и бесплатно).

Его угрозы я старался не замечать. Точнее, я старался, чтобы он пришел к выводу, что угрозы просто никак на меня не действуют, и потому ему лучше не тратить на них время. Но что-что, а время у него было: срок моей службы кончался через год и 9 месяцев.

Глава 25. Правила игры.

Когда он упрекнул меня за хождение по армейскому газону, я перешел в контратаку: «Вот Вы говорите о культуре, а у Вас старшина меня перед строем обматерил.» Хотя оба мы с ним прекрасно понимали, что матерный язык в армии употребительней русского, и в том, что кто-то кого-то обматерил (разумеется, если не низший чин высший) нет ничего удивительного – Паращенко замялся. Через час-другой меня вызвал этот самый старшина – молва приписывала сему толстяку влияние, большее, чем у командира роты – ничего хорошего от вызова я не ждал. «Ты на меня не сердишься? Извини, пожалуйста, я тебя обидеть не хотел. Ты не будешь папе с мамой писать, что у тебя старшина плохой?» Я милостиво успокоил его: неприятно было смотреть на огромную, взволнованно качающуюся тушу. «Я тебя на хорошую работу, в склад устрою, только не пиши домой, что у тебя старшина плохой». Я повторил, что не держу зла и жаловаться по пустякам не собираюсь.

Старшина не был дураком. Он правильно боялся моих родителей: отец, как я уже писал, был видным деятелем освободительного (по терминологии «Правды» и советологов – диссидентского) движения. Если бы от меня пришло письмо с серьезными жалобами, если бы в семье стало известно, что моей жизни и здоровью угрожает настоящая опасность, что я подвергаюсь преследованиям, скажем неделю сижу на гауптвахте, то эта информация вполне могла быть передана по радио «Свобода», «Голос Америки», «Би-би-си» и т.п. А представляете, каково прапорщику или капитану в./ч. №54614 слышать свою фамилию на вражьем голосе, прославиться на весь мир! Да что весь мир: из округа может приехать комиссия в связи с этой передачей, что сделают с Пименовым, неведомо, да и не очень интересно прапору, но комиссия эта может вскрыть его хозяйственные махинации, благодаря которым старшина и стал столь влиятелен. Нет, никакой огласки, никакого радио, пусть Пименов напишет, что старшина у него хороший. Так меня, 19-летнего паренька в шинели защищала вся репутация освободительного движения, и эта была мощь, порой перевешивающая уставные правила и традиции в./ч. №54614. А еще говорят, что «диссиденты боролись впустую, никому не помогли.» Как видит читатель, даже слух о них был грозен!

Разумеется, военные не сами узнали про моих папу и маму. Я им не рассказывал о связи моего отца с Сахаровым и радиоголосами. Следовательно, их проинструктировало ГБ. ГБ, мой давний гонитель, сейчас, тактически, выступало еще одним моим покровителем перед ретивым Паращенко. Почему? Потому, что оно хотело само вершить мою судьбу, я должен был погибнуть, попасть в дисбат, получить орден и доп.-паек, комиссоваться тогда и только тогда, когда это сочтет нужным ГБ. А ГБ рассматривала мою судьбу, как часть операции против моего отца: в то время против него было возбуждено уголовное дело по обвинению в антисоветской деятельности. Паращенко мог пугать меня переводом на смертельно-опасную работу, но без санкции ГБ не мог меня даже надолго на гауптвахту посадить.

А что он мог сделать? Мог он со мной беседовать, натравливать на меня других солдат и дожидаться моего дисциплинарного срыва, с тем, чтобы обрушиться всей мощью военного трибунала. Таковы были правила игры.

Глава 26. Лабиринт для юстиции.

Мой статус в части был не совсем понятен. Даже и сегодня ни законами, ни уставами не предусмотрен случай прохождения службы солдатом, не принявшим присягу. Впрочем, сегодня, не могущий из-за своих убеждений принимать присягу (а она стала разумней, чем была в СССР) юноша может попробовать воспользоваться статьей конституции об альтернативной воинской службе, что обычно и происходит. А тогда было много недоговоренностей: раз я солдат, то на меня распространяется обязанность исполнять любые приказы командиров. Почему бы тогда командиру не отдать приказ: «Пименов, приступить к принятию присяги!»?

А что будет, если я не исполню какой-нибудь приказ, или как-нибудь проштрафлюсь, совершу воинское преступление? Меня должны будут судить, но по каким законам? Видимо, по военным. А кто может меня судить? Ведь юрисдикция военного трибунала распространяется лишь на принявших присягу. Итак, меня будет судить по военным законам гражданский суд, к этому парадоксальному выводу я привел капитана Паращенко, и всячески укоренял в нем. Сам-то я сомневался, но мои сомнения были очень хорошо законспирированы.

Ведь гражданский суд – катастрофа для любой военной части: нашествие штатских, неизбежные в любом суде прокурор, адвокат и даже судья будут если не ходить по части, то знакомиться с ее документами, а я смогу в своих показаниях наговорить такого, так ославить неприятного мне офицера! Нет, штатские это хуже военной комиссии – а вдруг они нарвутся на наши хозяйственные преступления: воровство, кумовство, неправильное строительство… Это сейчас, благодаря настырности прессы и «солдатских матерей», военные приучились сравнительно спокойно относиться к штатским рядом и даже внутри части, да и штатские стали не так злобно писать о военных, как это было в начале 90-ых. А в начале 80-ых гражданский суд по делам военной части справедливо мыслился любым офицером как катастрофа.

Итак, и с этой стороны я был неплохо защищен. Главное было – сохранить всеобщую уверенность в моей неподсудности военному трибуналу.