Малое путешествие по большому государству

Глава 13. Медленно бегущие солдаты.

Часть наша по всем отчетным показателям: воинская дисциплина, производительность труда, и что там еще – занимала твердое, неколебимо-последнее место в округе. Поэтому молодые солдаты могли в ней жить без ежедневных издевательств старослужащих. Ведь, как я убедился позднее в госпитале им. Бурденко, дедовщина, т.е. систематизированные издевательства над молодыми солдатами, была неотъемлемой частью армейской дисциплины, и культивировалась прапорщиками и офицерами, которым так удобней управлять ротой, взводом, отделением. Меньше дисциплины в отчетах, меньше орденов на знамени – меньше визитов высшего начальства, реже красят траву в зеленый цвет, меньше подбивают кровати деревяшками (это, не знаю изобретение какой страны, привилось в нашей армии: две деревянные дощечки с помощью которых угол между верхом матраса и его краем можно сделать строго прямоугольным). И меньше дедовщины.

Офицеры попадали в нашу часть либо совсем молодые, прямо из училища, либо с понижением, в наказание. О солдатской массе можно, с поправкой на национальные отличия, можно судить по нашему питерскому призыву: много людей уже кое-что в жизни повидавших, и потому не торопящихся исполнять ни глупых, ни умных приказов. «По плацу медленно бежал солдат» – дивилась моя мама, заехав в гости.

Человечные были у нас нравы! Когда ко мне выбрался приятель по мат.-меху (тот самый, кто через пару лет перевернет стол военкома), мы уединились прямо на моем рабочем месте: в каморке нарядчика. Мило болтали, пока не заявился самый главный по нарядам, кстати, штатский, наорал: «что за посторонние!» и выгнал. Минут через пятнадцать вышел и вежливо предложил вернуться. Зашли, а бумажника моего друга, с паспортом и деньгами, рассеянно оставленного на столе, нет! Штатский этот, посочувствовал, но помочь ничем не мог, он ведь не видел никакого такого бумажника. Так мой приятель, без денег и документов, отправился путешествовать автостопом по золотому кольцу. Он добрался до Волги, оттуда до Пскова, дорогой принял крещение, но это другая история.

Глава 14. Моя личная война.

В эту спокойную и размеренную жизнь, где оружие-то солдаты видели по разу за все время службы, я вез свою личную войну. Войну, в которой хотел показать моим гонителям, что я не вещь, не половая тряпка, которую можно перекладывать с места на место: с кухни в уборную, из университета в стройбат, а она и слова не скажет. Войну, в которой я не очень надеялся победить, но хотел узнать, как сказали до меня и не по делу: «кто я, вошь дрожащая, или право имею?!» Право на чувство собственного достоинства.

Я решил не принимать присяги. Еще и раньше я не представлял, как я буду торжественно обещать верно служить Советской власти. Мне казалось, что у меня просто ноги подкосятся и я не смогу выговорить такого кощунства: «верность СССР и КПСС», чувства к которым колеблются у меня от ненависти до презрения. Но что же делать было не ясно, пока один приятель (тоже по мат.меху, но не тот, который переворачивал стол, и не тот у кого обнаружились обонятельные галлюцинации, а тот, кого через пол-года после моего исключения выгнали «за пропаганду католицизма» и позднее ставший замечательным, хотя и малоизвестным правозащитником) не подсказал мне, что отказ от принятия присяги не является уголовно наказуемым. Наоборот, отказ этот может сократить срок моей службы: часть, не желая со мной возиться, организует мне комиссию через дур-дом. Так, не изображая из себя психа, я был готов комиссоваться.

Но как поведет себя воинская часть? Может быть, она не комиссует, а наоборот, разорвет меня на части? Это ведь не так-то сложно организовать, особенно если им подскажет ГБ, рассвирепев от бесплодных поисков показаний на моего отца, и от моей дерзости.

Глава 15. Неизвестные мученики.

А воинская часть не очень-то удивилась. Конечно, новые знакомые по питерской сборной команде порасспрашивали меня вдосталь, сержанты, доводящие до нас основы армейской премудрости лениво поматерились, замполит, уже успевший поставить в моем военном билете штамп о принятии присяги, но еще не расписавшийся под ним, от негодования приказал мне бегать кругами по плацу. Оказывается, я был совсем не первый. До меня в части было несколько баптистов, отказывающихся от присяги и от всякого прикосновения к оружию. Последний из них как раз завершал службу, и встретился со мной. Приятный, трудолюбивый, непьющий, два года он служил здесь, пользуясь всеобщим уважением. Никто его не травил, никто его не отправлял на психиатрическую экспертизу. Позднее, в госпитале, я встречал еще одного баптиста, отказавшегося от присяги. Был он русский, из средней Азии. Гремел библейскими цитатами, осуждая мою слабость в вере. Он поведал драму, которую я давно был обязан пересказать.

Были в их местности две баптистские общины. Одна незарегистрированная и гонимая Советом по делам религий (был такой орган, уполномоченный большевиками посыпать верующих дустом незаметно для иностранцев). Другая, конформистская, признающая этот самый совет и зарегистрированная. Юноши, входящие в нее, попадая в армию не отказывались от присяги. И, однажды, пятерых из общины отправили из учебного центра в Афганистан. Наступило время их части принять бой. Тогда все пятеро отказались стрелять по врагу, ибо Христос заповедал: «Не убий». Конечно, если бы они в бою ни разу не нажали на курок, или пуляли все время мимо, этого бы никто и не заметил, но они, не желая никого обманывать, отказались открыто, перед офицерами.

Все они были расстреляны перед строем своих сослуживцев, «за неисполнение приказа в боевой обстановке.» Царствие Небесное и вечная память исповедникам, чьи имена, увы, не знаю ни только я, но не знают ни россияне, ни афганцы.

Глава 16. Улыбка и ее сущность.

Итак, все донимали меня «почему?». Что я мог ответить? Проще всего было бы самому представиться баптистом, или носителем еще более необычного верования. Еще на гражданке я слышал о хитреце, сказавшем, что его вера накладывает множество ограничений на прием пищи: того он есть не может, молиться он после еды должен столько-то и т.п. Несколько месяцев с ним возились, а потом комиссовали. Но я думал, что с верой не шутят. Поэтому я не стал никем прикидываться, а честно объяснял, что у меня есть религиозно-философские соображения, мешающие принять присягу. Поспрашивали меня, – а Евангелие я любил и был в нем начитан, – и успокоились.

Первые недели, как и у всех новичков, у нашей команды был инкубационный период. Нас не присоединяли к роте, на работы водили редко, а: учили ходить и петь строем, подшивать подворотнички, отдавать честь, стоять смирно, держать равнение, подбивать койки, вставать и ложиться за 30 секунд, а один раз вывезли на стрельбище.

Не зная чем занять себя и нас, сержанты приказывали полоть одуванчики, бегать в противогазе и еще много всяких нелепостей – в письмах я писал тогда: анекдоты про военных все преуменьшают – но без особой вредности. Только один случай сержантского паскудства этого времени запомнился. Заставив нас перед отбоем побегать в противогазах, сержант о чем-то распинался на, родном для армии, матерном языке. И не нес он ничего более смешного и вздорного чем обычно, но почему-то на лицо неудержимо ползла улыбка. Усталые мускулы не могли ее остановить. «Слава Богу, я во втором ряду» – думаю и вдруг слышу «Что это за улыбка! – рычит он не мне, а моему приятелю с первого ряда – Рота бегом ма-ррр-ш!» Что ж, еще с полчаса бега и отбой. Пустяковая история, не дает мне покоя: почему их так бесит улыбка, даже фразу придумали «что ты лыбишься!»? И почему людей определенного склада так и тянет улыбнуться, тогда, когда ничего хорошего не происходит? Кстати, я и улыбающийся из первого ряда были единственными питерцами, назвавшимися верующими. Сочувствующих христианству было больше.

Я знаю только философское объяснение этому феномену. Сержант распинается перед строем, чувствуя себя нам отцом родным, богом и царем – это единственная радость в преддембельской тоске. Захочет – мы ляжем, захочет – встанем, захочет – будем отжиматься. Что же тут смешного? А то, что властен, и то на короткий срок он над телами, а души наши тут непричем. И вот душе и смешно, что балбес с лычками возомнил себя ее хозяином.

Балбес с лычками надеялся, надо думать, что наше отделение, побегав лишний раз в противогазах, само проучит нахала, лыбившегося не к месту. На таком коллективизме и стоял Советский союз. Он просчитался. Никто весельчака не упрекнул.