Малое путешествие по большому государству

Глава 20. Фарцовщик на урановом руднике.

Мой приятель, тот самый, что беспричинно улыбался в строю, волнуясь, рассказывал: «Командир, нашей роты – нас раскидало в разные роты, моя не работала на стройках, а занималась, обслугой: повара, каптерщики, сторожа, нарядчики, грузчики, специалисты редких, всем нужных профессий – на построении рассказывал жуткую историю. Был у него солдат, как он говорит, фарцовщик. И в части тем же занимался, все ездили к нему приятели из Москвы. Паращенко (так звали командира) посадит его на гауптвахту – не помогает, через трое суток тот выйдет и опять за свое. Тогда Паращенко посадил его на гауптвахту, только парень вышел, тот снова его на трое суток за грязный подворотничок: на губе ведь не подошьешь. Так тридцать суток продержал парня, тот выходит, шатается, но все равно не подчиняется. Пока Паращенко думал, что с ним делать, пришла бумага из штаба округа: требуется солдат на урановый рудник. Паращенко его туда и отправил. Ему туда писали, но ответов не было. Представляешь, этот гад просто хвастался перед нами, как загубил человека. И никакого раскаяния, никакого даже сожаления.

Знаешь, он и тебя вспоминал. Жалел, что Пименов не у него в подчинении. Говорит, у меня бы этот солдат быстренько все понял и присягу принял.» «Да, – отвечаю я, – бедный смельчак угодивший в зубы этому подонку. Какая фарцовка в армии, бред! Ясно, что этот парень просто держался независимо, за то и Паращенко на него взъелся. В самом деле, повезло, что у меня другой командир.»

Глава 21. Смена начальства.

Дело в том, что мой молодой командир роты, выбивавший одним ударом два зуба, не сроднился со щлохинностью стройбата: на утреннем построении пререкался с зам. ком. роты по хоз. части, добродушным, вечно пьяным и шумным усатым идиотом-майором; пытался внести какую-то осмысленность в строительные работы; множились его нелады с командованием – он запил, отправился в ближайший сумасшедший дом и был признан негодным к офицерской службе. Тогда-то капитан Паращенко, еще недавно бывший майором, рассудил, что он, несомненно, сумеет образумить Пименова, да и подтянуть всю, отстающую по дисциплине третью роту, за что тотчас ему вернут звание, и быть может, даже переведут в более сносную часть, ибо дело Пименова, знал он, дело не простое, а государственное и даже международное.

Он добился своего, вступил в должность командира моей роты и ревностно принялся наводить порядок: вечернюю поверку, когда командование выкликает фамилию солдата, а тот должен отрапортовать «есть!» проводил в два раза медленнее, а если выкликаемый чуть мешкал, то он начинал выкликать всех заново, по списку. Так, в лучшие свои вечера, он мог украсть у нас часа полтора положенного уставом сна, но количество самоволок и даже побегов от сей борьбы за дисциплину почему-то возросло. За меня же он, как и было обещано, принялся особо.

Глава 22. Снова о дедовщине и о лагерной пословице.

Хотя дедовщины в казарме было и немного, но трудиться доставалось в основном молодым солдатам. Я даже не помню, чтобы деды кого-то заставляли работать: какая, собственно, дедам разница, будет работа исполнена, или нет – когда отделение прибывало на рабочее место, то деды в одно мгновение куда-то исчезали, расползались, разлетались, разбредались тайными путями по каптеркам, сторожкам, каморкам. Молодые недоуменно оглядывались: куда исчез ефрейтор и его приятели? Непонятно. А мне что делать? Тоже непонятно. Ну ладно, кажется надо переносить кирпичи отсюда туда. И, не надрываясь, новички трудятся, пока им не разъяснят, что переносить кирпичи нужно не оттуда сюда, а отсюда туда.

Но были такие молодые солдаты, которые не трудились ни за что. Еще не зная путей в тайные убежища старослужащих, они находили самый неожиданный выход из положения: открыто бездельничать на рабочем месте невозможно, так как всегда может объявиться офицер и разораться: что это вы расселись! разлеглись! стенку подпираете! С таким виртуозным отлыниванием от всякой работы я столкнулся, когда нашу питерскую команду отправили на стройку, в порядке подготовки к будущей деятельности. Привели в полупостроенное здание человек восемь и велели долбить дырочку где-то наверху. Ну ладно, один долбит, другой держит лестницу, третий подает инструмент, остальные смотрят. Потом меняемся. Долбим, долбим, маленькую дырочку долбить неудобно, а тут прибегает офицер, чином выше предыдущего и говорит: «ребята, что долбите такую маленькую дырку, нам лучше большую, да и вам легче.» Нам в самом деле легче, долбим теперь дырищу. Прибегает первый офицер: «вы что разгильдяи, меня под трибунал подвести хотите! Такую дырищу делаете, все же рухнет!» «А нам так велели, другой офицер велел.» «Долбить маленькую!» Ладно, долбим, долбим, – сделав вывод: не торопись, поелику возможно, исполнять приказ – пора и обедать. Строимся: «А где Павлов? Мужики, никто Павлова не видел?» – беспокоится командир отделения. Ищем с полчаса Павлова – он постарше большинства, уже посидеть в лагере успел – и находим его залезшим в аккуратный штабель оконных рам и уснувшим прямо на их жестких краях. На мой, малоопытный, взгляд, лежать так было куда менее удобно, чем колотить дырку зубилом, но Павлов вылез весьма довольный, напоминая собой лагерную пословицу: «лучше идти, чем бежать, лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть и лучше спать, чем лежать.»

Глава 23. Ретроспективная.

Такое отношение к труду, как и сами слова: показуха, туфта, халтура, приписки – советского, по преимуществу лагерного или колхозного происхождения. О своей работе в колхозе плачут в 30-ые в письмах жены арестованным мужьям-толстовцам (разумеется, при построении колхозов ликвидировались уже существовавшие островки общинного труда: толстовство, баптистские общины и пр.) – «здесь нет работы, а есть одно воровство: за сделанное ничего не платят, питаться можно только украденным, а мы воровать не умеем. Что будет с нашими детьми, раз они сызмальства приучаются к воровству!» Но, хотя я с отрочества знал правду и о Гулаге, и о коллективизации, таким отношением к работе был удивлен. Я еще не познакомился с теорией щлохинности.

Но сколько бы я ни был знаком с этой теорией – а от практических встреч со щлохинностью не убережется никто – я никогда не мог примириться с бессмысленной и не приятной мне деятельностью. Я мог и могу лежать на диване, глазея в потолок, читая детектив, уставившись в самый щлохинный боевик – я могу бездельничать. Случалось, делать весьма неприятные вещи заставлял меня долг, как я его понимал. Но, избавьте меня от обязанностей, смысла которых я не понимаю, и которые мне и не пытаются объяснить! Да, армия должна была меня многому научить. Она не справилась.