Малое путешествие по большому государству

Глава 35. Вид из госпиталя им. Бурденко на Советскую армию. Анатомия бунта и унижения.

Именно в госпитале я заволновался о нашей обороноспособности. Нет, сам госпиталь был неправдоподобно хорош: порядок, вкусная и сытная кормежка, попытки дедовщины пресекаются, добросовестные врачи нашли у меня болезни, на которые я даже забыл пожаловаться, продержали на несколько недель дольше запланированного, но, увы, абсолютно компетентно констатировали, что мои шумы в сердце не являются пороком сердца и я годен к службе. В госпитале я пообщался с солдатами со всего Союза. Ужасался афганским историям – шел третий год войны: «полроты ушло на учения, вернулись – все товарищи мертвы, кишки наружу. Они пошли на ближайший кишлак, кишки на гусеницы танков наматывать.» Многие после боев в Афганистане попадали в этот госпиталь, особенно много было в психиатрическом или неврологическом отделении. Смеялся, узнавая как солдаты ездили на БТР на свиданку к девушке, как подбивали кровати и красили траву, готовясь к встрече большого начальства. Причем: чем больше наград у дивизии, тем больше о ней рассказывали нелепостей. Грустил, глядя на своего соседа по палате: у него был ревматизм и две трети службы он валялся в госпитале, с трудом вставая с кровати; диагноз не позволял его комиссовать, а здоровье не давало ходить. Там-то я услышал о настоящей дедовщине, особенно запал в душу рассказ паренька примерно моего возраста: деды у них заставляли молодых отжиматься, кладут горсть печенья на пол и говорят: «отжимайся, пока не съешь, а мы смотреть будем.» «И отжимались, никто не бунтовал?» «Да ты что?» – отвечал паренек с какой-то глумливо-застенчиво-жалостливой улыбкой, а я думал «А я как бы себя вел? Хватило бы у меня духу? Сперва я бы, конечно отказался, но долго продержался бы?»

В нашей части, как я упоминал, никого не заставляли так отжиматься. А в других случаях достаточно было отказаться в первый раз. Иду я как-то по плацу, известный безумный хулиган-москвич, недавно вернувшийся из дисбата, орет: сделай то, сделай се. Я иду, как не слышу. Он уже громче, с матом, грозится, побью мол. Я – дальше. Через пару часов встречаемся, он – как забыл, нормально разговариваем, очень был занятный тип. Другой раз мой командир-азербайджанец говорит, видя, что я иду стирать носки: «возьми и мои». Я отказываюсь. Он пролаял, с трудом подбирая слова мне целую лекцию: «я к тебе так хорошо отношусь – и правда! – а ты, такой-сякой, совсем не понимаешь, не уважаешь. Я тебе покажу, ты у меня увидишь. И что тебе, трудно что ли, идешь стирать: пару минут и мои носки простирнуть.» «И в самом деле, он может дольше орать, чем я буду стирать его носки – уже почти согласился я, как взглянул с другой стороны – но я же не смогу его попросить стирать мои носки. Нельзя уступать, один раз уступишь и все, коготок увяз – всей птичке пропасть.» И в самом деле, те, кто сначала уступал, позволял себя использовать, попадали в рабство, и если бунтовали, то их всерьез били. Безопасней было отказываться сразу.

В прямой борьбе, хоть и с офицерами, достичь можно было очень многого, даже блатной работы. Был один южанин (не помню точно его национальность), который, уволенный за какую-то провинность начал жутко бузить. Офицер сажал его на гауптвахту, бестолку: тот выходил и начинал по новой. «Не перестану, пока не вернешь на старую работу.» Офицер был ленивый и сдался: оформлять солдата в дисбат не так-то просто, да и снижает показатели дисциплины. Постоянно с ним возиться: отнимает время и силы. Стандартный бюрократический подход: нужно решить проблему как можно менее утомительным для себя образом и не испортить отчетность – делал жизнь сносной для многих гордых буянов: их требования зачастую исполнялись. Хотя всегда была опасность наткнуться на негодяя, вроде моего капитана Паращенко, получавшего радость именно от изничтожения человека, готового преодолевать ради этой радости большие трудности. Увы, по моим наблюдениям среди таких бунтарей было очень мало русских: их не вел на бунт ни расчет, ни гордость, они притерпевались.

Но пора вернуться на госпитальную койку. Лежа на ней, я вспоминал попавшуюся за год до того фотографию из Эф-эр-гешного журнала: здоровенные амбалы делают зарядку в казарме. И подпись: «хотя солдаты из элитного подразделения советской армии в ГДР и выглядят грозно, большая часть советской армии плохо питается. Солдаты слабы физически, заняты бессмысленной муштрой, в армии господствует тупость, бесправие, показуха. Эффектный фасад скрывает гнилой фундамент.» «Пожалуй, антисоветчики выдают желаемое за действительное» – подумал я тогда, не подозревая, что скоро придется самому убедиться в справедливости этой подписи, а через несколько лет отважный Руст приземлится на крохотном самолетике под окна кремлевских вождей, и вся страна ощутит беззащитность. Впрочем, через десять лет забудет о пережитом и будет кричать, что «армию развалили демократы».

Глава 36. Склизь, мгла, грязь.

Я вернулся из госпиталя, осень не спеша превращалась в зиму: прошла та короткая неделя, когда по черным деревьям и пожухлой траве не догадаешься осень или весна на дворе, уже выпадал и таял снег, уже и в восемь утра, было темно, и только желтые, усталые фонари заменяли нам зарю. Все также по утрам раздавали наряды, те же выкрикивали команды, так же зачитывали: «в части номер такой столько-то человек погибло от употребления внутрь технического спирта. Соблюдайте технику безопасности.» Я уставал в этом мороке и не загадывал о его конце – «кто знает, сумеет ли Паращенко подвести меня под суд, сгноит, как того «фарцовщика», или что-то изменится в политике наверху и меня быстренько выпихнут из части на волю. Или же я отбарабаню здесь все положенные два года без приключений? Мое дело, не гадать что будет, а жить сейчас, сохраняя, верность тому, что дорого.»

Пока же Паращенко приобрел довольно ценного коллективного союзника. Самые забитые, самые презираемые солдаты, которым всегда доставались пинки и грязная работа (были они всех национальностей, такой интернационал униженных, но не возмущенных, числом с десяток) почуяли, что на мне можно отыграться. Глядя на мои почти ежевечерние вызовы к ком. роты они решили, что начальство их не осудит, а сам Пименов… Впрочем, они, ограничивались мелким, трусливым паскудством, только однажды мне пришлось поднять табуретку и сделать несколько угрожающих движений: так замахиваются палкой на собаку. Разумеется, эта публика разбежалась, и слава Богу: не представляю, как бы я пустил свое орудие в дело, т.е. в их физиономии. Впрочем, как обычно и бывает в подобных ситуациях, угроза – сильнее исполнения. Им было очень приятно, что они Пименова «довели».