Валентин симоненко, бывший мэр Одессы, Председатель Счетной палаты Верховной Рады Украины, доктор экономических наук, профессор, академик

Мои друзья в Киеве были очень озадачены таким положением дел, и тут достаточно известная по тем временам и очень непоседливая Н.Н. Горбунова, которая пешком исходила весь Советский Союз от Карпат до Камчатки, сказала: "У меня в Одессе есть друг Шура Бле­щунов, я напишу ему рекомендательное письмо, а ты обязательно зайди к нему с этим письмом".

Предполагалось, что я еду в Одессу ненадолго, вскоре вернусь в Киев к своим друзьям. Но Одесса имеет непостижимую тайную способность притягивать к себе себе подобных! Бог Меркурий оси­ял своими щедротами этот благословенный город! И сколько же лю­дей поймались на эти щедроты! И вот я вдохнула одесский воздух свободы, легкости и радости и поняла, что это мой город.

Через несколько дней я пришла к дому Александра Владимирови­ча Блещунова на ул. Гарибальди, 19, к дому с крылечком, сама не зная, зачем... но должна же я была вручить рекомендательное пись­мо. Мне открыла дверь девушка, сказала: "Здравствуйте, проходите» и торопливо ушла из передней в другую комнату. В маленькой передней было много пар обуви, я тоже сняла обувь и несмело вошла комнату. В комнате на диване слева от двери сидели девушки парни, как выяснилось, студенты ОГУ и ОПИ. Оказалось, что Александра Владимировича нет дома, есть только Екатерина Миро­новна и Джан, но "Босс" скоро придет. Так, в ожидании, я познако­милась с ребятами альпинистских секций и узнала, что все студен­чество называет А.В. Блещунова "Боссом". Когда же пришел Алек­сандр Владимирович, и я вручила ему письмо, он, стоя посреди ком­наты, читал рекомендательное письмо, не скрывая удивления, затем внимательно посмотрел на меня и сказал: "Но ты же уже здесь!". И это пророческое "ты уже здесь" длится по сегодняшний день.

Нужно сказать, что через лет семь после этого события аналогич­ным образом в дом Блещунова А.В. вошли молодые артисты Одес­ской филармонии Капличенко П.Ф. и Соколова И.Н., которые после московских вузов приехали в Одессу, тоже по распределению. Они часто по вечерам гуляли по Одессе, однажды они забрели на улицу Гарибальди, и их очень заинтересовал этот дом, где вечерами в осве­щенной комнате можно было с улицы увидеть картины, книги, лю­бопытные вещицы и много молодежи! Что за странный дом?! Но ре­комендательное письмо Петр Феофанович составил сам, не упустив всех регалий, которыми эти артисты обладали к тому времени.

И вот однажды осенним вечером они отважились позвонить в эту удивительную квартиру, дверь открыл молодой человек, сказал: "Доб­рый вечер, проходите", и поспешно ушел в другую комнату (дабы не упустить нечто интересное в разговоре). Капличенко и Соколова сна­чала растерялись, но, увидев массу обуви в прихожей, поступили ана­логично, вошли в большую комнату, сели на диван и с удивлением ста­ли разглядывать все вокруг. Вошел в противоположную дверь Алек­сандр Владимирович, П. Капличенко сообразил, что это и есть хозяин квартиры, встал и быстро-быстро начал рекомендоваться.

В этот день в квартире у "Босса" было назначено заседание пред­седателей альпинистских секций всех вузов, но Александр Влади­мирович определенно не мог понять, при чем тут "лауреаты Премии Багрицкого". Когда наконец поняли, в чем дело, долго стоял хохот и Капличенко П. записали почетным членом альпинистской сек­ции, а он, в свою очередь, сделал нас всех "почетными завсегдатая­ми филармонии".

Нужно сказать, что с появлением П. Капличенко и И. Соколовой в доме Блещунова началась особая культурная страничка, я бы ска­зала, артистическая. В этот период в доме А.В. Блещунова частыми гостями бывали М.Р. Капнист, В.А. Ковач, Л.Н. Гинзбург, О.Н. Сто-линский, дирижер Одесского симфонического оркестра Г. Гоцеридзе, Е. Куклова и близкий друг В.А. Бутми-Лисогурская, но это другая сторона жизни дома Блещунова, и об этом позже...

День среда для нас всегда был священным. Альпинистская секция ДСО "Буревестник" и "Спартак", "Водник" и "Локомотив" собира­лась в 412 аудитории Холодильного института. Вначале читались лекции новичкам, показывали слайды или что-то рассказывали, за­тем обсуждались планы, делались объявления, а затем составлялся список и расписание, кто когда будет писать письма под диктовку Александра Владимировича. Это было особое ритуальное событие! Как кругооборот времени, чередовались праздники года, и необходи­мо было ответить на все письма и поздравления и, в свою очередь, всех поздравить! Таким образом, к очередному празднику необходи­мо было написать 200-250 писем и открыток. Сам писать что-либо Александр Владимирович не любил, писал только в особо важных случаях, так же, как и не любил фотографироваться. Но если кто-то получал письмо, написанное Александром Владимировичем, то это было особое событие. Обычно Александр Владимирович только под­писывал написанные по диктовку письма.

Но память у него была феноменальная! Он помнил по имени и фа­милии всех членов альпинистской секции, а это были студенты, ко­торые через пять лет покидали Одессу, уезжая на работу во все кон­цы нашей необъятной Родины, но приходили новые студенты раз­ных вузов. Александр Владимирович всех помнил, а иногда и неко­торые события их жизни, их родственников. И это вызывало удивление и уважение. В письмах он всегда добавлял нечто, что относилось именно к этому человеку, это были совсем не шаблонные письма и поздравления!

Итак, девочки и мальчики в течение недели по расписанию прихо­дили в дом Блещунова и под его диктовку писали письма (и этот процесс был непрерывным, ну, разве что, на период отъезда). За это время обязательно еще кто-нибудь по каким-либо делам заходил и ожидал, когда завершится написание писем. Затем накрывался стол к чаю, и за чаем начинались разговоры, причем, для девочек или мальчиков (если у них был хороший почерк) чаепитие входило в обязательную программу. За чаем обычно молодежь чувствовала себя более свободно, и Александр Владимирович мог многое узнать о своих собеседниках. Но это было чудесное время. О чем только ни говорилось за столом: о новых изобретениях, запусках ракет, воен­ных событиях, о коллекционных находках, о новых или не новых, но уже разрешенных или только рукописных произведениях, о ху­дожниках и картинах, об артистах (телевизора еще не было), о новых технологиях, о моде и о студенческих проделках и пр.

Александр Владимирович был хороший собеседник и отличный рассказчик, свой рассказ он немного приукрашивал небольшими преувеличениями, и рассказ получался яркий, колоритный, впечат­ляющий и порой очень веселый. Он очень любил подшучивать, а за­тем рассказывать во всех красках эти истории за столом, но при этом он был очень деликатным, и я не помню, чтобы за столом создава­лись неловкие ситуации. Да, это могло возникнуть в какой-то мо­мент, но не за столом.

Сейчас, по прошествии почти тридцати лет, я с душевным трепе­том думаю, что дом Блещунова — это было особое святое место для многих людей города Одессы, да и не только Одессы, всего Союза то­го времени. Почти все "выходцы", я бы сказала, "чада" этого дома бы­ли уверены, что в какой бы момент дня и ночи они ни появились на пороге этого дома, всегда будут радушно приняты.

Когда я впервые увидела Александра Владимировича, я почувствовала всем своим существом, что передо мной нечто особенное, не­что такое, с чем мне никогда не приходилось сталкиваться в жизни — это был феномен Блещунова А.В., имя этому феномену — Человеко­любие. Это особый рассказ — о том, скольким мальчишкам он помог найти свой путь в жизни.

Очень часто многие люди приходили в этот дом с грузом своих проблем и печали, в отчаянии и безысходности, уходили из него ес­ли не с легким сердцем, то, во всяком случае, с надеждой и некото­рым преобразованием своих проблем. Я была невольным свидетелем многих "преобразований", прожив волею судьбы много лет в этом благословенном Доме.

Мне запомнилось 60-летний юбилей Александра Владимировича. Эта дата приходится на конец августа 1974 года. Это совсем не мало­важно — как правило, к этому времени уже альпинистский сезон за­вершается, все возвращаются с гор, и наш юбиляр также... У всех еще свежи в памяти летние события, и все переполнены впечатлениями, которыми рады поделиться с другими, да и просто рады видеть друг друга. Было ясно, что в доме вместить всех желающих поздравить юбиляра невозможно, поэтому заказали зал в кафе "Алые паруса" на Дерибасовской. Торжество было назначено на 5 часов вечера, и гос­ти прибывали, в основном, сразу в "Алые паруса". Но я и Наташа Товстуха должны были сопровождать Александра Владимировича, и посему поджидали его в нашей любимой комнате, делая последние дополнительные приготовления к торжеству. Александр Владими­рович вышел к нам из комнаты Екатерины Мироновны, и мы ахну­ли! Высокий, подтянутый, сухощавый, в черном костюме, в черных блестящих туфлях, он казался мне английским лордом. Нужно ска­зать, что он любил иногда как-то особенно щегольнуть. И выглядел он молодо, совсем не на 60 лет, а гораздо моложе, лет на 50.

Был теплый вечер, мы шли по Пушкинской в направлении кафе. почти все прохожие приветствовали нас, некоторые присоединялись к нам, и к кафе мы пришли достаточно большой и веселой компани­ей. В зале уже были первые ранние гости, кто-то уже настроил диапроектор и показывал слайды с видами гор и моментами восхожде­ния, звучали песни бардов Кукина, Клячкина, и царила хоть и тор­жественная, но веселая атмосфера. Все были рады видеть друг друга

конечно же, именинника. Смех и шутки, как конфеты, рассыпа­лись повсюду.

Приехали на торжество друзья из Всесоюзной федерации альпи­низма, приехали почти все одесситы-москвичи и просто друзья аль­пинисты-москвичи, которые подарили Александру Владимировичу стеклянный самовар, вмещающий три жидкости одновременно, но обладающий способностью выдавать эти жидкости как отдельно, так и в смешанном состоянии. Причем, этот самовар "сосланные в Москву одесситы", как они себя называли, выдули из стекла сами!

Были гости из всевозможных ДСО, ну и в первую очередь, ДСО "Буревестник". Его там просто обожали, еще бы, такого количества молодежи не было ни в одном другом ДСО! Были гости из Инсти­тута глубокого холода, в котором Александр Владимирович рабо­тал по возвращении из Серпухова, где он возглавлял строительст­во нейтронного ускорителя. Гостей было очень много, и все они бы­ли друзьями.

Столы в этом большом зале стояли в форме каре, но к моменту чествования юбиляра в зале негде было упасть яблоку. Речи произ­носили по чину и просто от избытка эмоций, но сказать поздравле­ние хотели все, и большей частью речи были полны юмора. Алек­сандр Владимирович любил и ценил юмор и сам был искателем при­ключений и большим шутником.

Расходились глубоко за полночь, часть гостей направлялась к Александру Владимировичу на ночлег, а на следующий день с утра и до позднего вечера опять продолжалось торжество. Помнится, что это длилось целую неделю.

Александр Владимирович объявил всем, что по достижении пен­сионного возраста он ни одного дня более не будет работать. Так оно и было! В течение следующей недели он написал заявление об уходе, хотя его не хотели отпускать (он был заведующим лабораторией глубокого холода, что находилась на ул. Пионерской), и вышел на работу только в конце года, когда нужно было сделать годовой отчет — а готовить отчеты он мог мастерски.

На какое-то время Александр Владимирович уходил в лаборато­рию, где собирал материалы, а вечером сотрудники приходили к не­му домой, что-то обсуждалось, оформлялось, мы как студенты помо­гали, чем могли, а потом все завершалось разговорами за вечерним чаем. Когда кто-либо интересовался тем, что же он будет делать, он обычно говорил: "Я об этом мечтал всю жизнь, теперь я могу делать все, что я захочу. Я буду заниматься своим любимым делом!".

И он постепенно начинает систематизировать свою коллекцию, которая и является основой современного Музея частных коллек­ций им. А.В. Блещунова.

Александр Владимирович обладал большим организаторским та­лантом, он мог пристроить к делу кого угодно, но не только пристро­ить, но и заинтересовать, и дать работу по склонности того или ино­го человека.

Это было довольно редкое событие, когда в доме почти никого не было, всего 2-3 человека. Тогда создавалось особое настроение, и Александр Владимирович начинал из всяких шкафов доставать ящички с коллекционным фарфором. Однажды в такой благословен­ный момент попала и я со своим братом Федором. В доме почти ни­кого не было, только мы и еще кто-то из ребят-студентов. Александр Владимирович вдруг отставил все работы, попросил мальчишек до­стать со дна из шкафа ящичек с упакованным фарфором, и мы нача­ли осторожно его извлекать, любуясь каждой вещицей. Александр Владимирович рассказывал о каждой из них: что это, почему ценна, историю ее появления. И это уже была живая история, это было ис­кусство преподавания, искусство воспитания, чего в настоящее время почти не найти, это захватывало всего человека, волновало его душу. и это запоминалось навсегда! Педагогическое мастерство Александра Владимировича сыграло большую роль в судьбе каждого из нас — тех, кто душой прикоснулся к этому дому. Там мы приобрели искусство организаторской работы, там мы нашли основное дело своей жизни. И даже спутников жизни мы тоже нашли в этом доме.

По завершении годового отчета Александр Владимирович начал создавать каталог своей коллекции и размышлял, как ему быть. Раздать по тематике в музеи? Тогда все попадет в запасники — и увидит ли когда-либо свет?

Квартира из двух комнат, в которой жил Александр Владимирович, была коммунальной, с соседями из двух семей, тетей Таней и Людой, которые терпели всех нас в прихожей. И Сеня с женой, а затем другая семья, Люда с дочерью и зятем, которые нас терпели на коммуналь­ной кухне. Но раньше вся эта квартира принадлежала маме Алек­сандра Владимировича — Екатерине Мироновне, в 20-е годы она по­лучила ее от пароходства, в котором работала делопроизводителем, а после войны и эвакуации их уплотнили, оставив две комнаты, в ко­торых и жила еще няня Александра Владимировича — Груня.

Сейчас и мы недоумеваем, и как это целый музей уместился в не­больших двух комнатах? Но судьбе было угодно, чтобы дом Блещу­нова сохранился. Александр Владимирович всегда мечтал, чтобы это был не просто музей, а дом, где можно было бы общаться, собирать­ся, встретить друг друга. Мне приходилось бывать в этом доме поч­ти ежедневно. И за тридцать лет, может быть, только в последние ме­сяцы, когда Александр Владимирович был тяжело болен, вечером ужинать за стол садились 3-4 человека! Обычно вечерами за круг­лым столом собиралось от 10 до 25 человек. Сейчас трудно предста­вить, как мы вмещались в этой маленькой комнате, но место находи­лось всем, и всегда было интересно. Если кто-то приезжал в Одессу, то встречались у Босса. И тем более радостно, что сейчас музей под­держивает эту важную традицию и остается Домом встречи. Алек­сандр Владимирович желал этого...

На Польской мы бывали часто — всегда, когда Шура возвращал­ся в Одессу. Я мог часами рассматривать разные диковинные вещи, огромные альбомы с марками (потом проданные). Каждое посеще­ние — это новые вещи. Новые книги, новые картины, которые ме­нялись и с моим возрастом, и с появлением новых интересов. Рас­сказы об этих вещах — часть моего воспитания — поразительные, делавшие эти предметы живыми. Шура умел и любил рассказы­вать, некоторые рассказы я помню, некоторые нет, но без них для меня эти замечательные вещи теряют самое важное. Может быть. поэтому я редко хожу в музеи.

Дома про Шуру говорили много. Я слушал, иногда подслуши­вал — это были невероятные истории, почти легенды, совершенно невозможные на фоне нашего повседневного быта. Иногда прихо­дили открытки — Кавказ, Средняя Азия и бог знает что еще. Все вместе создавало чудесный героический образ моего крестного от­ца, которым я невероятно гордился. Иногда он бывал у нас дома. К этому готовились, папа тоже, хотя делал вид, что ничего важного. Его называли дома Шурой и мои родители, и наши друзья, которые быстро становились общими.

Я рассказывал о нем в классе послевоенной школы, где героиче­ских рассказов было достаточно, но мне все же удавалось завладеть вниманием одноклассников. Я уже не знаю, где правда, а где вымы­сел, но среди этих рассказов были истории о вооруженных альпи­нистах, освобождающих не то Эльбрус, не то Казбек, — по содержа­нию близкие к песне Высоцкого из "Вертикали". Был рассказ об ов­чарке, которая провела с Шурой всю войну, потерялась после кон­тузии (А.В. Блещунов был действительно контужен, и иногда это было заметно). Овчарка сама нашла дорогу в Одессу, домой, на Польскую. Она прожила 20 лет.

К моим рассказам Шурина жизнь добавляла новые и новые леген­ды с каждым его возращением. Это были потрясающие рассказы о Памире, Тибете, Монголии, глинобитных монастырях, почти уничтоженных нашими танками. Я сам держал в руках искорежен­ные подтверждения этому. В рассказах была и Бюраканская астро­физическая обсерватория, и имена великих ученных Тамма, Алиханова, Алиханьяна, Хохлова — это были альпинисты и друзья Шуры.

Альпинизм — была огромная часть легендарного образа. С появ­лением дяди Шуры получение красивого значка с надписью "Аль­пинист СССР" стало чуть ли не требованием времени. Не только молодые, но и взрослые отправлялись летом в лагеря, чтобы совер­шить восхождение и получить этот значок, вообще говоря, соот­ветствующий третьему разряду.

Меня не пускали. Несмотря ни на что — слезы, просьбы, обеща­ние наконец стать круглым отличником. Дело в том, что в конце каждого лета еще обсуждали погибших в горах. Я помню имя "Орлик", помню его брата, который долго жил у Блещунова. Я слышал что чудом остался жив Н. Дивари (профессор, зав. кафедрой мате­матики политехнического), но у него были какие-то неприятности Таких примеров было много, и у меня не было никаких шансов пойти в горы и оказаться причастным к великому сообществу. По­том, работая в Москве и с московскими коллегами, я обязательно, как бы невзначай, сообщал, что тоже имею отношение к альпиниз­му, по крайне мере, через Блещунова.

Альпинизм Блещунова, как он говорил сам, был не спортивным, а романтическим. Он относился к тому поколению альпинистов, для которых восхождение было преодоление самого себя для еди­нения с самым великим проявлением природы — одиноко возвы­шающейся над миром сверкающей вершины. Он часто говорил об этом, хотя много занимался спортом, ибо физические кондиции и для спортивного, и для романтического альпинизма необходимы. Я знал, что его именем назван пик, покоренный до войны, где-то в Киргизии или Узбекистане — теперь за границей.

Он давал мне книги об альпинизме. Помню, книга знаменитого Абалакова начинается с упоминания письма Блещунова. Он любил "Восхождение на Анапурну" — трагический рассказ о французских альпинистах, совершивших восхождение на один из самых трудно­доступных 8-тысячников в середине 50-х. Потом я видел об этом фильм и рассказал о нем Блещунову. Он его еще не видел, и я гор­дился, что мог рассказать ему что-то интересное, чего он не знал. Эта книга до сих пор у меня.

Книги — это особый разговор. Я вырос среди книг, собранных отцом. У нас была тщательно подобранная детская библиотека. Меня оберегали (безуспешно) от вредных книг. В этом смысле я получил классическое образование, в котором библиотека дяди Шуры приняла живое участие. В этом доме были не просто книги. а книги, изданные тогда-то, тем-то, в переводе того-то и др. Но для меня это были полный Дюма, Эдгар По, несколько изданий Оска­ра Уайльда и т.д. Я, уже прочитавший "Три мушкетера", был оглушен этими сокровищами. До сих пор я не утратил того восторга, который охватывал меня, когда я брал новую книгу Дюма. Потом были другие книги.

Когда в моей жизни появились стихи Пастернака (по-прежнему моего любимого поэта), я пришел к Блещунову. Мы много говори­ли о поэзии Пастернака. С ним можно было говорить обо всем. Ос­тавалось такое впечатление, что он разделяет твои мысли. Он не мешал говорить, не подавлял эрудицией, а лишь немножко подбра­сывал свое, как подбрасывают поленья в костер. Тогда я от него ус­лышал, что в каждый период искусство достигает вершины, когда становится критичным к породившей его эпохе. В конце разговора он дал мне "Охранную грамоту" (первое издание, конечно). С этой книгой я уехал на работу в Ригу. И вернул ее только через год, ког­да приехал в отпуск в Одессу.

Тогда я привел к Блещунову своих рижских друзей. У него был Прендель (профессор-физиолог, позже уехавший в Москву). Мы пили водку (Шура мог выпить грамм 150, не больше). Мы в свои 20 с небольшим уже внесли питье водки в список необходимых доблес­тей. Разговор был о поэзии Эдгара По. Блещунов поразил нас уни­кальным изданием. Мы немного читали, потом говорили об этом. Прендель сказал, что если в молодости увлекаешься балладами По, то к старости становишься алкоголиком. Может быть, не в такой крайности, но я несколько раз замечал, что в этом что-то есть.

Мои друзья вышли немного странные. Я, может быть, тогда впер­вые обратил внимание на то, какое огромное влияние оказывал Блещунов на молодых людей. Достаточно было одной встречи, чтобы попасть под обаяние его личности. Люди действительно менялись, они становились лучше, интеллигентней. Он никогда не говорил о советской власти просто, в лоб. Он не был диссидентом ни в бук­вальном, ни в кухонном смысле. Но от беседы с ним менялось миро­ощущение, многое не воспринималось так, как раньше. Простые ре­бята, посещавшие дом, менялись на глазах просто от общения, без всякой пропаганды, без дидактики. В конце 60-х я приходил к нему с одной девушкой — студенткой. Я ее привел, поддавшись на уговоры показать человека, который может словом, не делая ничего предосудительного, воспитывать интеллигентов, которые изменят мир. В доме было, как всегда, много гостей, почти незнакомых, мо­лодых и старых. Никто на нас не обращал внимания. Я хвастался близостью к Блещунову, но она в тот вечер, впрочем, как обычно ничем не проявилась. Не было единого разговора. Пили чай. Я был разочарован. Когда мы ушли, я пытался объяснить, что в иной об­становке... она перебила меня и сказала, что я был прав.

Через его жизнь, его дом, его 2 комнаты прошло огромное коли­чество людей. Одни уходили, приходили другие, некоторые задер­живались дольше других. Большинство, особенно в годы моей взрослой жизни, прошли мимо меня. Я помню тех, кто жил у нас на даче. Дома говорили, что это были вернувшиеся из мест — был пе­риод реабилитации. Я помню художника Федора Федоровича. Он жил зимой на нашей холодной даче. Он брал у нас книги и возвра­щал их с разрисованными суперобложками. Дольше других прослу­жила суперобложка к "Иудейской войне" с нарисованной минорой.

Блещунов сам жил на этой даче. От него я услышал: "Я на даче живу, буду пить, хорошо бы собаку купить". Он любил стихи, лю­бил их читать тягуче, как бы размышляя, обдумывая каждую фра­зу. Блок в меня вошел благодаря ему. Мама любила слушать, как Шура читает, и он читал. Так я услышал "Незнакомку". Я был школьником и мало что понимал, но сейчас, по прошествии 50 лет, читаю "Незнакомку", как читал он, даже грассируя, а после слов "дыша духами и туманами" замираю.

Хозяйкой дома была Екатерина Мироновна, красивая, доброже­лательная, она не была гостеприимной в обычном смысле слова. Обычный смысл не выдержал бы такого нашествия знакомых и не­знакомых, которые постоянно были в доме и даже жили. Но когда приходили "свои", они обязательно уходили в ее комнату. У Екате­рины Мироновны можно было узнать все, о чем спрашивать у Шуры было бесполезно. Она любила "своих", в том числе моих родителей которые остались единственными возле нее с довоенных времен в качестве семьи, с маленьким мальчиком, крестником ее сына, как бы почти внуком. Других семей не осталось — одни распались, кто-то погиб, Очаковские уехали в Таллинн, Педановы в Ленинград. Наша семья символизировала покой, которого в их доме ни­когда не было. Хотя, я думаю, что ей, как и Шуре, он не был нужен. Однажды Екатерина Мироновна объявила, что Шура, наконец, ку­пит стулья, которых не хватает в их послевоенном доме. Когда сту­лья появились — это были два трона, те самые, которые всегда сто­яли в большой комнате.

Он любил Грина, но, мне кажется, не писателя, а романтика и че­ловека трудной судьбы. Однажды в его доме даже появилась жена Грина, человек, тоже много переживший. Я не помню, кто ее при­вез, но мы встречались с ней, хотя это было не очень интересно. Блещунов как-то заметил, что привлекательность романтики Гри­на в ее комфортности, материальной обеспеченности. Тем не менее, он любил рассказ "Корабли в Лисе" и, прочитав его, я понял, в чем тут дело. Рассказ начинается словами "Есть люди, как табакерки". Далее развивается мысль, что по аналогии с красивой табакеркой 18 века, которая в наше время уже не используется по назначению, есть люди, прекрасные во всех отношениях, но очень не современ­ные, чуждые тому обществу, где вынуждены жить. Таким был ге­рой рассказа, таким был Грин, таким был и сам Блещунов. И когда я сказал ему об этом, он почему-то рассердился.

40-е, 50-е, часть 60-х — это время отъездов и приездов Блещунова из таинственных странствий. В середине 60-х в Одессу с работы в ЮНЕСКО вернулся B.C. Мартыновский и привез уникальный альбом Сальвадора Дали. Блещунов сделал черно-белую копию альбома (других не было!), как ранее он поступил с любимым им Павлом Кориным — с его "Русью уходящей". Эта встреча с B.C. Мартыновским, которого Шура знал много лет, имела по­следствия: Блещунов получил постоянную работу в Одессе, кажет­ся, впервые. Это была административная должность заведующего проблемной лабораторией холодильного института. Когда я вер­нулся из Москвы в Одессу по приглашению того же B.C. Марты­новского для организации в Одессе отдела Института теплофизики АН УССР, у меня появились "служебные" встречи с Блещуновым. Какое-то время у нас работал, единый коллектив, состоявший из со­трудников академического института и сотрудников проблемной лаборатории, связанных общей тематикой. В это время я узнавал другого Блещунова — администратора, весьма строгого господина, которого я очень раздражал своим легкомыслием и нежеланием подчиниться формальным требованиям, чем я обязан ему в первую очередь. Он по-прежнему, как всю жизнь, называл меня "Вадька" и нещадно ругал.

Когда он умер, меня не было в Одессе, я был в командировке за рубежом. Я позвонил маме, и мама сказала, что они расстались со своей юностью — сегодня похоронили Шуру. Я не был тогда с ни­ми и, может быть, поэтому кроме утраты у меня осталось саднящее чувство невыполненного долга, не покидающее меня все эти годы.