Валентин симоненко, бывший мэр Одессы, Председатель Счетной палаты Верховной Рады Украины, доктор экономических наук, профессор, академик

Однажды осенью 1951 г. мы с сокурсницей Нелли Бондарь реши­ли пойти на собрание туристов, но, попав в Медин, открыли не ту дверь и оказались в большой аудитории, где проходила альпинист­ская секция. Нас никто не остановил, и мы уселись на скамейку и стали слушать невысокого интеллигентного вида докладчика, ко­торый рассказывал о прошедшем летнем сезоне, поездке в горы Кавказа и о будущих поездках на р. Буг и в Карпаты. После заседа­ния мы записались в секцию, не подозревая, что наша жизнь су­щественно изменится с этого дня.

Руководителем одесской студенческой секции альпинизма об­щества "Буревестник" был Александр Владимирович Блещунов — бывалый альпинист и отменный организатор.

Мы стали ходить на тренировки, отрабатывать альпинистскую технику на стене "Куяльника". Было интересно и весело, и мы все больше "вписывались" в альпинистскую семью новичков.

Александр Владимирович руководил нами непрерывно — то лич­но, то через инструкторов. Каждый выполнял поручение А. В., причем он так умел попросить, что отказаться или сделать небрежно было просто невозможно.

Он все помнил, всех знал поименно и более того, знал, кто из ка­кой семьи, как и где живут родители. Со многими из родителей был знаком, иногда писал им письма, если их отпрыск отставал в учебе. Ежедневно у него были неотложные дела: кого-то восстанавливал в институте, выбивал общежитие, просил преподавателей разре­шить пересдать предмет, чтобы не лишиться стипендии. Короче, А. В. весь был в делах альпинистов и секции, хотя сам возглавлял лабораторию в холодильном институте и был занят там по горло.

Поразительно, как А. В. мог часами слушать собеседника, будь то первокурсник или выпускник, академик или мальчишка из глухого закарпатского села. Он никогда не перебивал, не навязывал своего мнения. Ребята доверяли ему свои сокровенные тайны. Приходили с невестами, и мнение А. В. ценилось высоко, а иногда было опре­деляющим в решении самых важных жизненных вопросов.

Как-то мы с мужем попали в список должников. С помощью А. В. купили машину в 80-м году. Хотели для этого продать дачу, но А. В., который очень любил наш дом на Бугазе и никогда не проходил ми­мо во время походов с новичками пешком из Одессы в любимую крепость Белгород-Днестровского заповедника, так и сказал: "Не продавайте, ребята, дачу. Вот вам на 5 лет деньги на машину".

Так мы и сделали, за что ему очень благодарны. А когда привезли последние деньги в счет долга, устроили незабываемый ужин при свечах и пообещали возить А. В. везде и всегда. Вообще, к деньгам А. В. относился философски: не жалел другим, но если нужно было потратить на себя, упирался долго и настойчиво под разными пред­логами. Если он узнавал, что где-то можно купить секретер XIX в., он тотчас же посылал по адресу кого-то из ребят и платил, как нам тогда казалось, сумасшедшие деньги за развалюху, изъеденную шашелем и тараканами.

Прежде чем вносилась такая "обновка" в дом, во дворе произво­дилась тщательная чистка и дезинфекция.

Поразительно, как А. В. иногда в принесенной с мусорника гряз­ной черной брошенной вещи умел разглядеть ее истинную цен­ность. Так было, к примеру, с каминным экраном, где на коже вы­теснен шикарный петух, ставшим украшением экспозиции.

Вообще, в быту А. В. был очень скромным и нетребовательным. Купить новую рубашку или носки было непросто, он под разными предлогами жалел для себя денег.

Каким же был он, Александр Владимирович Блещунов, в по­вседневной жизни и в праздники?

С позиции своего сегодняшнего преклонного возраста — пони­маю. Он был очень непростым, очень разным, очень недюжинным, очень мудрым и бесконечно обаятельным. Это был внешне не кра­савец, среднего роста, и сажень в плечах не была косая. Но сколько же было притягательности в этом человеке! Один только раз пооб­щавшись с А. В., человек, пришедший впервые, понимал, что при­дет еще много раз. Такой человек становился "своим", готовым по­делиться всем, что имеет.

Дом, где много лет жил А. В. с мамой Екатериной Мироновной и няней Груней — грозой всех альпинистов — был всегда открыт аб­солютно для всех знакомых и незнакомых людей. Например, Ири­на Соколова как-то, проходя мимо окон квартиры А. В., позвонила в дверь, сказала, что хочет познакомиться с хозяином и посмотреть картины, которые висели в комнатах. Посмотрела, познакомилась и стала другом дома и самого А. В. до его последних дней.

Постоянно у А.В. жили один-два студента, с которых он не брал денег за жилье, но которые помогали ему в хозяйстве и пару часов каждый день были в полном его распоряжении. А. В. старался забо­титься о повышении культурного уровня живущих у него ребят. В приказном порядке посещались Филармония и Оперный театр, выставки; ходили на интересные кинофильмы и разные концерты. Ребята, проживавшие у А. В. даже короткое время, совершенно преображались. Многие, закончив институт и разъехавшись в раз­ные части страны, писали А. В., приезжали в гости со своими детьми и родителями. Всегда, сколько бы ни приехало гостей, всем на­ходилось место, постельное белье и пледы. Чаепития и беседы кон­чались далеко за полночь, но хозяин дома всегда был радушен и гостеприимен.

Особенно дети, подростки любили бывать у А. В. Мой сын, теперь уже взрослый, запомнил, каким праздником было, когда А. В. распа­хивал перед ним очередной шкаф и говорил: "Сегодня поройся в этих книгах или посмотри, что на этой полке". И парень окунался в загадочный, таинственный мир вещей и событий в самых разных странах и континентах. Он был по-настоящему счастлив. Такие праздники остаются на всю жизнь, развивают ребенка и согревают взрослого. Самые разные люди приходили в дом А. В. Щедро дели­лись своим талантом. Частыми были творческие вечера таких мас­теров, как Людмила Наумовна Гинзбург (фортепиано), гитарист Толя Шевченко, мастера слова Валентина Ковач и Елена Куклова; лилось сочное меццо-сопрано Ирины Соколовой. Приходили ху­дожники — Дульфан, Островский, Олег Соколов. Иконописец По­тапов приезжал в гости. И еще, и еще... Всех упомнить и перечис­лить невозможно, но молодые ребята в эти вечера впитывали азы мировой культуры, и это на всю жизнь оставалось самым сильным впечатлением от замечательного дома.

Такая атмосфера загадочности и ощущения первооткрытий цари­ла в квартире А. В.

В один из таких вечеров А. В. посетовал, что здоровье уже не то, что вещей в доме такое количество, что их стало трудно хранить и содер­жать в порядке и чистоте. Тогда, по-моему, Люцин, посоветовал от­дать все городу, создать музей. К этому времени стало известно, что в Москве коллекционер Зильберштейн завещал свою коллекцию Москве, будет создан музей личных коллекций. А. В. загорелся идеей отдать свое собрание Одессе и сделать это обязательно раньше, чем такой музей создадут в Москве. Тут же были направлены письма всем, кто мог способствовать созданию музея и оформлению дарения. На обращение А. В. во Всесоюзный фонд культуры академик Лихачев ответил официальным письмом, в котором приветствовал начи­нание в Одессе, считая необходимым всячески способствовать созда­нию такого музея, первого в стране. Самое активное участие в этих хлопотах приняла директор Музея западного и восточного искусства Нелли Григорьевна Луцкевич, работники обкома партии, гориспол­кома. Параллельно с этим А. В. стал проводить перепись и оценку каждой из вещей, которые он собрал и хранил всю жизнь в чемоданах, ящиках, шкафах, комодах двухкомнатной коммунальной квартиры.

Каждый день приходили хорошо знакомые и едва знакомые лю­ди, приносили что-либо из вещей, самых разных. Чаще всего это были предметы быта, хранившиеся в семьях и переходившие от по­коления к поколению — чтобы стать экспонатами задуманного му­зея личных коллекций.

Обязательно, независимо от того, сколько собиралось человек, накрывался в меньшей комнате стол, и А. В. всех угощал, воистину чем Бог послал. Обязательно сам делал невероятные салаты и очень гордился, т. к. они были всегда очень вкусны. Было обяза­тельное правило: за стол сажались все, кто был в доме. Позже, ког­да появились в музее сотрудники, А. В. звал всех к столу, и отка­заться было невозможно — так он умел настоять на своем.

Постепенно идея создания музея крепла и становилась реальнос­тью. Приказами отделов культуры одесского горисполкома и обко­ма партии музей личных коллекций в г. Одессе был узаконен как отдел Музея западного и восточного искусства во главе с А.В. Блещуновым, с перспективным развитием. А. В. мечтал, чтобы музей стал музеем многих личных коллекций.

Во всех обращениях и хлопотах гарантом был мэр города Вален­тин Симоненко — альпинист и ученик А. В. К нему постоянно об­ращался А. В. с просьбами и всегда находил готовность помочь. Главный вопрос был — отселение соседей. В 80-е годы это было очень сложно, но Валентин Симоненко сделал это.

В освобожденной квартире начался ремонт, который делали ра­бочие горжилуправления.

Я помню, как трогательно относились к А. В. рабочие. Понимали, что это не просто ремонт в квартире, а очень ответственная и инте­ресная работа. А. В. сумел с присущим ему обаянием влюбить в се­бя всех непосредственных исполнителей и их начальство.

Работы проводились рабочими под наблюдением А. В. Если он просил что-то переделать, то переделывалось без тени недовольства.

Вместе с ремонтом началось доставание оборудования. Наташа Товстуха обеспечивала витринами, сконструированными А. В. Чертежи, стекла, металлические каркасы взял на себя Изя Люцин. На заводе делались шкафы под экспонаты, и Люцин сле­дил, чтобы все работы делались качественно, точно по чертежам. Нужно было огромное количество лески, веревок, кнопок, скрепок и пр. мелочи. А. В. точно знал, сколько нужно и какого материала. Брал на себя все оформление залов. Он работал круглосуточно и наутро знал, кого куда послать, с кем разговаривать, к кому обра­титься от его имени, чтобы продвинуться еще на шаг на пути созда­ния музея. К этому времени одышку А. В. стал переносить сложнее, и зрение ухудшилось. Периодически приходилось ложиться в больницу, но работа не останавливалась ни на день. И в больнице каждый день писались письма, приходили люди отчитываться о проделанном, получали задания. Помощников было так много, что нет возможности назвать всех, кто считал своим долгом прийти домой к А. В. и обязательно что-то пригнать, починить, пришить, убрать, сготовить, постирать и т. д. и т. п. К концу 1988 г. А. В. стал себя хуже чувствовать, но дела музея его поглощали целиком. По телефону А. В. договаривался с десятками людей, а затем посы­лал своих ребят, и каждый день привозились будущие витрины, шкафы, АГВ, поролон, пенопласт, краска, стекла — всего не пере­числить. Работа по созданию экспозиции непрерывно продолжа­лась. А. В. стал лечиться дома — глотать огромное количество таб­леток. Приходила медсестра делать уколы, но уходить в больницу он не соглашался, чтобы не нарушить темпа подготовки к откры­тию музея.

Каждый день нужно было решать сложные задачи. Очистили от мусора и хлама подвал, что прибавило более 100 кв. м полезной площади. Вообще, А. В. сражался за каждый метр площади для экс­позиции. Каждый день его посещали врачи, назначали лекарства. Его большой друг и отличный врач Виктория Лисогурская реко­мендовала убрать из квартиры животных, полагая, что две собаки и кошки являются причиной одышки, но А. В. и слышать не хотел о том, чтобы хоть чуть-чуть потеснить своих любимцев, которые в полном смысле сидели на голове. Особенно он любил своего пса по кличке Рыжий, и Рыжий был ему предан абсолютно.

Когда А. В. не стало, Рыжий сидел во дворе больницы больше не­дели, все ждал и не верил, что больше нет его друга...

А. В. до глубокой ночи мог в сопровождении Рыжего и гостей гу­лять по комнатам первого этажа и подвала, где уже были развеше­ны картины, расставлена мебель. Видно было, что эти ночные про­гулки доставляли ему огромную радость.

В оснащении музея участвовали многие десятки друзей, друзья друзей, знакомых, и знакомые знакомых.

Невозможно даже приблизительно назвать всех, кто в это время приходил, помогал физически, привозил, доставал.

Музей уже был узаконен, в нем были сотрудники, которые с ут­ра до вечера под руководством А. В. создавали экспозицию. Всем доставалось.

Только Петя Беленький по десятку раз перевешивал картины — но ни тени недовольства. Виля Спивак, Изя Люцин постоянно что-то пригоняли, вешали, чинили, Алик Битов переделал люстру и очень был горд этим.

Встал вопрос об отоплении подвальных помещений. На первом эта­же решили отапливаться от АГВ. В подвале никаких газовых аппара­тов ставить нельзя, поэтому приняли решение поставить электроис­точник тепла, но для этого нужно было проложить особый кабель.

И вот, в один из ноябрьских дней утром пришли курсанты учили­ща, где работал Игорь Козлов, рабочие стройуправления, где руководил Борис Андрунь, и еще какие-то люди с кирками и лопатами и начали копать траншею от дома А. В. по диагонали через проез­жую часть улицы до транспортной будки на углу Еврейской и Польской. Так, заручившись поддержкой мэра города Валентина Симоненко, договорившись со многими службами города, А. В. смог организовать ребят и рабочих. Перекрыли движение транс­порта, в том числе и троллейбуса, проложили кабель и подключили котел. Все это в один день! Потом всех участников этой "стройки века" поили чаем, кормили, чем могли, и А. В. лично поблагодарил всех курсантов, книжки подарил каждому.

Все были в приподнятом настроении. Я подумала: такое было под силу только Блещунову, который, даже не выходя из дома в тот хо­лодный день, сумел организовать и проконтролировать такую ра­боту. Он всех заразил пониманием ответственности и нужности этого дела, и все работали изо всех сил.

Вообще, все рабочие относились к А. В. с большим уважением и даже любовью. Убирали за собой мусор, следили, чтобы не было сквозняка и т. д., потому что А. В. жил в своих комнатах во время ремонта. Один из молодых рабочих собрался жениться, так по это­му поводу был организован званый обед, и Раиса Максимовна со­чинила трогательные стихи, а А. В. подарил на память молодым ценную книгу.

А. В. любил приносить людям радость. Двери его дома были всегда открыты. Поразительно, как он не утомлялся от круглосуточ­ного бодрствования и такого огромного количества людей и забот.

Директор Музея западного и восточного искусства Нелли Григо­рьевна Луцкевич во всем шла навстречу. Не было вопроса, с каким нельзя было бы к ней обратиться. Всегда доброжелательно и опера­тивно решались все наши хозяйственные дела. Многие сотрудники музея месяцами работали у А. В., создавали исходную документа­цию (книги учета экспонатов, картотеку с описанием предметов, с указанием дарителей и приблизительной стоимости). Так в тру­дах и заботах бежали дни. Наконец назначен был день открытия музея, разосланы пригласительные билеты и письма многочислен­ным иногородним друзьям А. В. И этот день наступил — 28 января 1989 года.

Все очень волновались, но больше всех А. В.

Первый на Украине музей личных коллекций был открыт при скоплении огромного количества народа после торжественной на­путственной речи Валентина Симоненко, без содействия которого, однозначно, музею бы не быть. А. В. торжественно поблагодарил всех строителей и устроителей музея, и особенно Валентина Симо­ненко, которому Одесса и одесситы также благодарны, навсегда.

А я благодарна судьбе, что в ней было время дружбы и сотруд­ничества с А. В. Блещуновым, что мне довелось несколько лет воз­главлять музей, который и в настоящее время не только жив и ра­ботает, но и с успехом решает новые, не менее важные задачи, опираясь на традиции и устои гостеприимства, завещанные А.В. Блещуновым.

Александр ДОРОШЕНКО

КОЛЛЕКЦИОНЕР
"Коллекционеры — счастливейшие из людей".

ГЕТЕ
"Вещи кочуют сиротами среди людей

и сами находят, у кого поселиться...

Каждая из них — отзвук мира..."

Александр ДОРОШЕНКО

"Жизнь и мнения"
В мире коллекционеров он был странен. Обычно коллекционер специализируется в одной, чем-то его увлекшей области. Когда-то он увлекся прочитанным, увиденной коллекцией или же просто внезапной находкой, в его руках оказалась настоящая, высокого уровня вещь. Так начинается коллекционер. Он живет мечтой най­ти, сделать только свою находку, которая всех удивит. Александр Владимирович собирал все. В его нескольких маленьких комнатках на улице Гарибальди соседствовала мебель немецкой работы 18-го и 19-го веков с русской резной красного дерева, неоклассицизм с бидермейером, ампир с барокко, стоял письменный стол, как и все в комнате, покрытый множеством мелких вещей, и за таким столом писать, конечно же, было невозможно. В шкафах лежали 18-го века веера разных европейских стран, открывавшиеся диковинными птицами, их взмах сохранял дыхание ушедшего времени, матовость обольстительных женских плеч и, конечно же, вполне понятные тексты на неведомых теперь языках.

Внезапно тайной и изысканностью поражал подлинный Дельфт, стоящий на каком-то шкафу, запыленные тарелки и блюда, могу­щие украсить любой мировой музей, но ниже, в самом этом шкафу, рядом с коллекцией нумизматики, вы с изумлением обнаруживали подборку орденов и медалей вермахта. Икон и пластики было не­много, и ценного здесь ничего не было. Но был хорошо и разноха­рактерно представлен Восток: мебелью, бронзой, серебром. Шкафы хранили чудные подборки старых журналов "Нива" и "Старые го­ды". Часть такой подшивки была подарена мною.

Было немало живописи — Александр Владимирович чаще поку­пал южнорусскую школу: Костанди, Нилуса, Дворникова. Но и кроме — все интересное, что попадалось, а попадалось тогда много, иногда — уникальные вещи.

Он мало или почти совсем не взаимодействовал с известными коллекционерами. По крайней мере — из числа ретивой и часто не­чистоплотной молодежи. Знал, конечно, и общался со старыми мастодонтами антикварного дела, но вряд ли дружил и с ними. В мире коллекционеров он существовал как-то особо и сам по себе. Не знаю, где он брал деньги на приобретение новых вещей, он был уже на пенсии, и пенсия эта была невелика. В антикварном мире в те времена составлять коллекцию можно было лишь на активном обороте вещей, на их перепродаже, — вот разница цен и позволяла собирать и накапливать свое, любимое. Эти люди получали деньги на знании вещей, конъюнктуры и обстоятельств. Александр Влади­мирович этим не занимался, и не знаю, как он находил деньги. Но приобретал вещи постоянно, до последних дней.

Разнохарактерность коллекции сказывалась и на составе гостей в его доме: они, как и вещи, были тоже очень разномасштабны. Ка­кие то окололитературные дамы, большей частью со слабыми при­знаками пола и ума, с восторженностью, не реализованной в иных областях жизни. Приходили богемного вида и такой же жизни очень компанейские люди. Диапазон был от богемы до власти. Власть нужна была А. В., он тогда задумал создать музей частных коллекций, в основу его положив свое собрание. Нужно было выбить дополнительные помещения, но главное — вообще "пробить" такой музей, аналогов не имевший.

Улица Гарибальди — тихая и темная. Она стоит над Карантинной балкой, тянется к морю, к порту. Этот участок Города стар, планиров­ка его спутана и необычно для нас криволинейна. Как много раз я шел по этой улице к знакомому дому! Шел вечерами, и теперь мне кажет­ся, что там, когда я это пишу, опускаются вечерние сумерки. Вот сей­час я, пройдя мимо его светящихся и выходящих на улицу окон, пря­мо с тротуара поднимусь несколькими коваными железными ступень­ками, пройду темный короткий коридор парадного входа и, повернув налево, нажму кнопку звонка. И услышу его шаги, повернется замок, и меня встретит, как множество раз встречал, его тихий обрадованный голос: "О, Саша, проходите". Иногда он ласково положит мне на пле­чо руку (в последние годы всегда мелко дрожала его рука) и так вве­дет в комнаты. Мы минуем какой-то темный проход и сразу за первой дверью попадем в перегруженную вещами и людьми комнату. Так бы­вает в лавке старьевщика, когда все стены и углы, до самого карниза высоких потолков, уставлены вплотную и увешаны рядами вещей.

Многих посетителей А. В. я знал и сразу определялся, участво­вать в общей беседе или, сев в укромном уголке в старое кресло, по­вертеть в руках что-нибудь из новых приобретений или даже из старого, но всегда по-новому интересного: фарфоровую статуэтку с "коцаным" мейсенским клеймом, венецианское стекло, литой се­ребряный подсвечник. И послушать рассказы А. В., аханье дам и иногда действительно что-нибудь интересное, нового гостя, ху­дожника или альпиниста, или старателя — его рассказы с обяза­тельными добавлениями А. В.

Наступал вечер, и неизменно Александр Владимирович во вто­рой, еще меньшей размером, комнате начинал накрывать с помо­щью молодых ребят стол (эти молодые ребята постоянно у него жи­ли, меняясь; они были альпинистами, просто знакомыми знакомых, которым надо было заниматься в Городе и не было где жить; они несли и определенную охрану дома, полного ценностей).

Чай мы будем пить, конечно же, из тонкого стекла стаканов, и каждый этот стакан будет в старом, хорошей русской работы, се­ребряном подстаканнике (это есть основа морали: во-первых, хоро­ший чай, во-вторых, подстаканник непременно серебряный и, ко­нечно же, старой русской работы, а к каждому стакану — своя ста­ринной работы чайная ложечка, и сахарница тоже из старого рус­ского серебра, Овчинникова или Хлебникова работы). А к чаю на столе все будет просто — печенье и масло в старой серебряной мас­ленке, и сахар в такой же сахарнице, и к нему щипцы-кусачки, ва­ренье. Чай А. В. иногда составлял сам из разных сортов с добавка­ми по своей технологии. Иногда на столе была бутылка вина. И это потому у меня теперь на столе старое русское коллекционное се­ребро в ежедневном обиходе, что так делал он.

Он очень многое знал, потому что любил и жил этим ушедшим и уходящим миром вещей. И всегда с удовольствием рассказывал, где и что увидел, как была найдена та или иная вещь. Он, собрав очень многое, и в этом множестве немало все же очень ценного, снобом не стал. Он сохранял детскую непосредственную заинтере­сованность и способность именно по-детски радоваться и удив­ляться. Зная, что я собираю иконы и пластику, он так уважитель­но адресовался ко мне за справкой, он, знавший неизмеримо боль­ше. Тому, как он представлял вас новому человеку, как уважитель­но о вас говорил, следовало соответствовать. И он иначе, чем обыч­ный, пусть и очень знающий коллекционер, видел мир вещей. Я та­кого никогда больше не встречал. Он удерживал вещь в своих представлениях и рассказах о ней в ее реальном бытовании: во вре­мени, в среде и людях. Он знал не только ручные ковры Востока, время, историю сюжета и орнамента, технику, он понимал, как это все возникало во времени, и мог рассказать, как это все бытовало там, на Востоке. Он умел видеть. Я знаю это, я обошел узбекские и таджикские, но главное — туркменские — горные кишлаки, ви­дел эти вещи, ковры и свадебное серебро с сердоликом, но я видел вещи и искал их, он же видел людей и — продолжением их жизни — эти вещи. Это так редко в людях. Его знания были не книж­ной мудростью и фактом, но универсумом человечества оборачи­вался любой его рассказ, и даже не об эксклюзивной вещи, а, на­пример, о какой-то 18-го века гуцульской керамической свистуль­ке. А прямо перед этой беседой мы говорили об античной нумиз­матике, о "кизякинах" или о ранней Византии. Он не проводил границ, понимая все, сделанное человеком с любовью, как исто­рию его духа. Наверно, поэтому такой разношерстной была эта удивительная коллекция. Ведь собрал же его друг Белый коллек­цию русского фарфора, но собирал он только фарфор, и этой срав­нительно узкой темы любому хватит на всю жизнь: собирать, изу­чать, делать открытия и радоваться.

Было бы с кем порадоваться вместе и с кем поделиться радостью находки!

(Это сегодня для меня уже есть проблема. Я недавно на Старо­конном рынке купил фарфоровую вазу работы фабрики Гарднера. Она выполнена в восточном стиле, в форме пиалы большого разме­ра, и расписана вручную цветами с зубчатым многоцветным орна­ментом по верхнему внешнему краю. Пусть, и я это знаю, вообще никто из моих интеллигентных знакомых эту фабричную марку не знает, пусть они в равной мере не знают и все известные русские фирмы, работавшие фарфор, и фаянс, и майолику (знают только Кузнецова, этот сифилис русской керамики и ее тупик, и знают по­ тому, что горами своей продукции, край развитию русской керами­ки положившей, Кузнецов завалил в начале века всю Россию, и это имя осталось в памяти бабушек и мам, поскольку в каждом доме что-то от Кузнецова сохранилось), пусть и стоимости ее и матери­альной ценности они тоже не представляют, хотя зачастую это единственный доступный им критерий оценки, но если абстрагиро­ваться от этого, остается то, что количественных знаний не требует и обучению не подлежит: Красота! Скажи мне они, пусть хоть кто-нибудь, о показанной им иконе или вазе: "Как красиво!". И это при­мирит меня с их вопиющей безграмотностью.

Кого позвать, и с кем мне поделиться... тихой радостью... новой моей находки?!

У нас на побережьях Черного моря говорят, что если приложить ухо к раковине, можно услышать шум моря. Шум моря у нас слы­шен и без раковин. Хотя их в Городе множество, больших и краси­вых, они — домики-крепости, оставшиеся от моллюсков теплых и южных Карибского бассейна морей. Они разноцветны, громадны и поражают причудливостью форм. Так вот, если послушать такую раковину, то услышишь не шум моря, она, раковина вовсе не гене­рирует звук, это звук втягиваемого ею, жадно поглощаемого прост­ранства земли, звучания нашей живой жизни. Но если послушать ее, находясь вдали от моря, в северных пустых и бессмысленных пространствах, она вернет звук и перескажет тебе все когда-то быв­шее с нами на этих счастливых берегах. Так когда-то играл, отогрев­шись в домашнем тепле, рожок барона Мюнхгаузена мелодии, за­мерзавшие в нем на морозе. Человек — как эта раковина, он собира­ет существенное из мусора бытия, он строит это в себе и себя в этом. Он, если умеет, поделится этим с друзьями, но главное в этом соби­рательстве иное, это необходимо, нужно кому-то или чему-то, по­славшему нас во временный мир людей. Ничто из родившегося и созданного в мире не пропадает, но большая часть видимого мира не рождена и не создана, это просто мусор, ослиный помет.)

Играют короля его подданные. Но и королю приходится играть, чтобы у его подданных был настоящий король. Как мы все, очень разные, нуждались в этом доме на улице Гарибальди! Многие из там бывавших постоянно или наездами (Москва, Питер, Новоси­бирск... вся страна) мало знали антиквариат. Они приходили к Александру Владимировичу. На этой вечерами такой всегда тем­ной улице светились окна его квартиры, освещая улицу, Город, страну. Мягкая его доброта, прикосновением к которой сглажива­лись угловатости характера прикоснувшегося, речь и поведение, о которых мы, догадываясь и читая, что такое есть или было, никог­да не встречали в жизни, голос, тихий и успокаивающий, как лекарство, — ко всему этому так хотелось прикоснуться! Конечно, разные люди приходили в этот дом, но каждый получал там ему не­обходимое. В Городе стало темнее, когда погас в этих окнах свет.

Такой человек, как он, не выдерживает обычных определений: ученый, альпинист, коллекционер. Александр Владимирович — это отзвук мира!

С массой самых удивительно разных людей я оказался связан знакомством через А. В. Умные и образованные, простые и неве­жественные, частные лица и представители высоких властей, все они были связаны его именем. Каждому что-то было в нем необхо­димо, и каждый это находил для себя. Кто я, одинокий, неуживчи­вый и высокомерный, чтобы судить об этом! Мне, чтобы так су­меть быть с людьми, надо бы вырасти и измениться, стать выше и лучше. Вряд ли, уже нет времени, или среды такой, или так сло­жившейся жизни. Я, кстати, вовсе не знаю его личной жизни. Он никогда не говорил, я никогда не расспрашивал ни его, что было немыслимо для меня, ни иных, конечно, много здесь знающих, что было бы бессмысленно в этих целях. Я как-то не нуждался в этих конкретностях, никогда ничего не прибавляющих к главному, если вы знаете главное.







Он любил горы и много лет ходил там. Горы помогают стать че­ловеком. Внезапной случайностью и откровением они входят в твою жизнь, ведь рассказать о них невозможно. Вырванный из че­ловеческого муравейника наших городов, их обихода и шума, ты оказываешься наедине с Богом. Наши сверкающие многоцветные города безлики или становятся безликими на глазах. Горы всегда особенные и говорят только с тобой лично. Там иное небо и воздух, но, главное, там ты ближе к Богу. Так выглядел мир, когда мы, лю­ди, были молоды. Таким был Моисей на Синае.

Горы изменят тебя. А если нет, изменить тебя невозможно.

В доме у А. В. часто бывали альпинисты. Вдруг оказывался где-то в углу лежащим рюкзак. А. В. становился при этих гостях с верши­ны мира особым, он начинал светиться иным светом. (Он сохранял и в старости навыки альпиниста, это не забывается, как любое да­рованное однажды тебе умение — плавание или езда на велосипеде. Однажды был утерян ключ от какого-то кабинета в нашем институ­те. А со двора — это был бельэтаж — оставалось открытым окно. Не­сколько молодых мужчин примерялись влезть в это окно, и я тоже, но не сумели. Сумел А. В., случайно проходивший мимо, а был он тогда уже пожилым человеком.) Мир альпинистов — особое и все­мирное братство, как, вероятно, и яхтенное дело. С землей мы уже разобрались, море, горы да еще великие пустыни остались на Зем­ле местом, где стоит жить, где можно прикоснуться к себе, если там было к чему прикоснуться...

Он был тихим и домашним человеком. Тапочки, мощная линза в руке, справочник на мавританском резном столике, собеседник. Но в нем жил альпинист, а это означало энергию и твердость, про­являемые немедленно. Однажды я пришел к нему со своей бедой. Мне крайне надо было выпасть из привычной жизни, где исчез воз­дух, я тогда задыхался. Я бежал и не мог остановиться, такая бо­лезнь, я где-то прочел, называется амок. Я хотел уехать на год в го­ры, уйти от людей, отдышаться. Раньше так на время уходили жить в монастырь. Там были большие заросшие травой дворы у келий, обиходный тяжелый труд, молчание и тишина. Стены монастыря огораживали тебя и прятали на время болезни. А. В. послушал, о де­талях случившегося вовсе спрашивать не стал. И через день он все для меня решил. Меня ждали на горной какой-то станции, то ли об­серватории, то ли какой-то метеорологической, то ли на Памире, то ли в Крыму, не упомню. Была для меня там должность, младше­го сотрудника науки. Меня, понятия не имевшего профессионально, никому дотоле не известного там, в горах, вовсе, уже ждали. Он так мог, его люди были везде, и его голос был для них определяющим. Такой это был тихий коллекционер и собиратель. Такой был у него тихий голос. А я в этот день остановился на бегу и отдышался. И по­нял, что бежать от себя не получалось еще ни у кого. Он не сказал ни слова, вновь не расспрашивал ни о чем, и все дело мы забыли.

Александр Владимирович чаще всего бывал тих и задумчив. Перебирал четки. (Тогда эта простая вещь в руках А. В. удивляла необычностью; сегодня это привычно — много людей с Востока по­явилось в Городе.) С ним хорошо было побыть в тишине, если слу­чалось, что не сваливались на голову и душу восторженные дамы. Я из множества только немногие помню вечера, когда удавалось вот так тихо с ним посидеть и поговорить. Потом он, провожая меня, выходил на площадку уличной лестницы, и мы еще некоторое вре­мя стояли здесь в тишине одесского вечера. Я курил, он что-то го­ворил мне, облокотясь на лестничную решетку.

Иногда я проезжаю мимо этого дома и всегда успеваю в вечерних сумерках рассмотреть лестничку, площадку, дверь.

Теперь в его доме музей, о котором он так мечтал. Я в нем не был.