Валентин симоненко, бывший мэр Одессы, Председатель Счетной палаты Верховной Рады Украины, доктор экономических наук, профессор, академик

Мы познакомились и подружились в 1929 году, когда учились в Одессе в Химпрофшколе, а закончили в 1932 году уже Химико-технологический техникум.

Тут придется сделать отступление: в 1921-30 гг. на Украине была такая система образования: семилетняя трудовая школа, профтех­школа, которая давала законченное среднее образование, и спец­техника, высшее образование получали в институтах или технику­мах (диплом инженера), так, например, Одесский высший электро­техникум слабых токов (ОВЭСТ) — будущий Институт связи, Одесский техникум прикладной химии — будущий Консервный институт и т. д.

В 1931 году все профшколы были преобразованы в техникумы, а техникумы в институты, вот так мы и стали техниками-химиками консервного производства, не выбирая этой специальности, так сказать, случайно.

Волей-неволей уроки приходилось готовить коллективно — учебников было мало или не было совсем. Например, по техноло­гии консервов нужно было пользоваться конспектами. Вот тут и образовалась довольно тесная группа — я, Шура, Софа Хармец, Ася Фельдман и др. При введении бригадного метода обучения это была уже официальная бригада, т. к. индивидуальные опросы и оценки были упразднены, а только: "бригада успевает" или "бри­гада не успевает" после ответа одного из членов бригады на вопрос преподавателя.

Впрочем, этот "вывих" советской педагогики продержался не­долго, но он способствовал более близкому общению. Для приго­товления заданий мы собирались чаще всего у Аси, у которой бы­ла отдельная комната, черчение готовили у меня, где были для это­го лучшие условия. В свободное время мы ходили по одесским му­зеям, причем это было почти всегда по инициативе Шуры, или со­бирались у Шуры просто поболтать, почитать интересные книги, посмотреть вещицы — уже тогда Шура начал увлекаться старин­ными вещами.

В период учебы в техникуме Шура часто ездил в Харьков к ба­бушке, и в начале 1931 г., когда часть нашего курса была на практи­ке в Киеве, Шура приехал в Киев (кажется, по пути в Харьков), и благодаря его настойчивости и инициативе мы, т. е. я, Софа, Ася, Юля побывали в Киево-Печерской лавре, где в это время был "Всеукраинский музейный городок", и с большим или меньшим увлече­нием рассматривали мощи в пещерах, древние византийские руко­писи с очаровательно выполненными миниатюрами и заглавными буквами, древние иконы и пр. Были и в Кирилловской церкви, где работал Врубель, когда лечился в соседней Кирилловской больни­це. До сих пор помню "врубелевские глаза святых". Были во Влади­мирском соборе, чтобы посмотреть фреску Васнецова, это можно было сделать во время службы. Уже и тогда, в 16 лет, т. е. по ны­нешним меркам еще ребенком, Шура проявлял организаторские способности и обнаруживал широкий круг интересов, причем именно интересов, а не мальчишеского любопытства или моды. Интересов ко всему старинному, к художественным ценностям — ведь можно было просто бегать в кино.

Весной 1932 г. мы поехали на практику в Феодосию, были уже почти готовыми специалистами и работали контролерами по ка­честву на феодосийском консервном заводе. В Феодосии наша дружба стала еще тесней, какое-то время я, Софа и Шура даже и жили на одной квартире. Во время практики, в один из выходных Шура и Софа (кто еще с ними, не помню — я не была) ходили в Су­дак, музей-галерею Айвазовского осматривали уже все вместе.

В конце мая 1932 г. группой человек в восемь, конечно, в том чис­ле Шура, Софа, Вера, Юля, я, отправились пешком из Феодосии в Коктебель — Кара-Даг в середине дня в субботу, с тем, чтобы в по­недельник быть на работе. В Коктебеле пробыли на пляже, тогда еще покрытом исключительно красивой галькой, полюбовались. Вечером уже в сумерки пришли в Кара-Даг (по дороге тоже были забавные приключения, как обычно с нами случалось). Переноче­вали на турбазе и рано утром начали подъем на Кара-Даг. О каком-то специальном снаряжении и речи не могло быть. Был очень гус­той туман, так что пути мы не видели, местами, чтобы преодолеть крутизну, приходилось цепляться за стволы небольших деревьев, которые росли на склоне. Когда поднялись на вершину, туман рас­сеялся, перед нами раскрылась ослепительная незабываемая карти­на — только что взошедшее солнце, спокойное море со всей гаммой красок яркого майского утра, с одной стороны Коктебель, с дру­гой — двухъякорная бухта...

Для спуска мы разбились на несколько групп, каждая из которых пошла другим путем, в частности, я с одним феодосийским парнем спускалась по руслу, возникшему от дождевых вод, этот спуск мы одолели легко и довольно быстро очутились внизу, на базе, так же и остальные; не было долго только Шуры и Веры, которые выбра­ли спуск в сторону моря. Наконец и они пришли, намного позже всех остальных, уставшие, с ног до головы в пыли. Никаких вопро­сов и обмена впечатлениями тогда не было, нужно было поесть и отправляться в обратный путь, чтобы на другое утро быть на за­воде. Несмотря на все наши вольности, мы все-таки были дисцип­линированными.

На обратном пути нас "догоняла гроза", это тоже было очень кра­сиво: громадная, в полнеба, почти черная туча, которая глухо ворчала и временами озарялась яркими молниями... Мы убегали от грозы не потому, что так уж боялись промокнуть, просто был ка­кой-то азарт добраться в город до грозы, что нам и удалось.

После окончания практики мы отправились в поход по южному берегу Крыма, конечно, все организовал Шура. Прежде всего, он через ячейку в Феодосии оформил нам всем членство в ОПТЭ (было тогда такое Общество пролетарского туризма и экскурсий), членом которого он и Софа уже были. Членам этого общества пре­доставлялось право на 50% скидку со стоимости проезда, питания и ночевки на туристических базах — за какую-то небольшую пла­ту. Вещи мы отправили багажом до Одессы, двух наших студентов, которые по инвалидности не могли идти в поход, посадили на ка­тер до Севастополя, где условились встретиться, остальные 10 че­ловек добрались катером до Ялты и оттуда пошли пешком до Се­вастополя с ночевками в Алупке и Балаклаве. В Алупке побывали в знаменитом Воронцовском дворце — это тоже осталось в памяти навсегда — южный фасад с широкими террасами, великолепной парадной лестницей, окаймленной парапетом, украшенным скульптурами львов, купол явно восточного стиля над главным входом и северный фасад с узкими стрельчатыми окнами, несколь­ко суровый, как готика, прекрасно сочетающийся со скалами, к ко­торым он обращен. Все это удивительно соединялось в действи­тельное чудо архитектуры, и если бы не Шура, я так и не увидела бы этого чуда, т. к. все мои дальнейшие жизненные пути почему-то не включали Крым.

В Балаклаве мы побывали на консервном заводе, который тогда выпускал деликатесные консервы в очень изящной таре — скумб­рия и ставрида в масле по технологии шпрот.

Не только у меня, но и у всех нас, даже у Шуры при такой насы­щенной впечатлениями жизни сохранились воспоминания о крым­ском походе, и мы все с удовольствием вспоминали разные эпизо­ды и мелочи этого похода.

В Балклаве я, Шура и Вера обнаружили, что у нас не хватает денег на проезд до Одессы, даже при минимальных расходах. Можно было бы одолжить у других членов группы, впрочем, у всех было не густо, но Шура нашел другой путь — на консервном заводе он встретил знакомого парня из Одессы, который временно работал в Балаклаве, скрываясь от одесского уголовного розыска. Шура уговорил его ехать с нами, он уволился, одолжил нам недостающую сумму для билетов на палубе и поехал с нами в Одессу. Кроме би­летов денег хватило еще только на один батон хлеба и коробку быч­ков в томате на четверых, а ехать почти сутки. Как вышли из поло­жения — это отдельная история. В Севастополе до посадки мы ус­пели посмотреть знаменитую панораму — это осталось в памяти на всю жизнь. Ночи в открытом море в начале июня довольно холод­ные, теплых вещей с нами не было, мы вчетвером устроились на ба­ке корабля, свернувшись клубком и положив головы на колени друг другу, укрывшись тулупом нашего нового знакомого — единственным его багажом.

Я опускаю многие мелкие эпизоды, подчас чисто авантюрные, возможно, интересные, но дорогие только для нас, участников, а эту нашу ночевку упоминаю только для того, чтобы подчеркнуть осо­бую моральную чистоту, всю жизнь характерную для Шуры, кото­рой он заражал и других.

Все наши приключения сопровождались смехом, розыгрышами, шутками, а шутки мы умели ценить. Когда в Крыму нас спрашива­ли: "Откуда вы?", и мы с гордостью отвечали: "Из Одессы!", так это не вызывало почтения, и впервые в Крыму я услышала: "А, Одесса, это такой город, где в трамваях вместо табличек "не высовываться", написано: "высовывайся, высовывайся, будешь иметь тот вид". Или, если в Крыму спрашивают: "Ты одессит?" — то отвечают: "Ты сам жулик!" и т. п. Такие хохмы нас очень забавляли.

В июле 1932 г. мы закончили техникум, никаких выпускных экза­менов, комиссий по распределению и прочих страхов не было, нам устроили выпускной вечер, вывесили список мест работы. В эти го­ды началось бурное развитие консервной промышленности, строительство новых заводов, и специалистов нужно было много, мест работы было больше, чем нас, выпускников, и мы могли выбирать. Кое-кто, в том числе и Ася, не собирались идти работать, а уже го­товились в институт, а мы вчетвером — Софа, Вера, Шура и я — вы­брали Ходжентский завод, еще бы! Средняя Азия, Ферганская до­лина, восточная экзотика! Это было "именно то"!

Никто из наших родных, насколько я знаю, не протестовал, мы получили направления, деньги на проезд до Москвы, где должны были явиться в Главконсерв и получить остальные подъемные. Провожала нас такая толпа родственников и знакомых, что нашу группу сразу заметили все другие пассажиры. Ехали обычным плацкартным в одном купе и всю дорогу до Москвы поочередно до­ставали взятые из дому продукты и непрерывно что-то жевали.

В Москве, продолжая использовать членские билеты ОПТЭ, мы устроились на турбазе и на другой день явились в Главконсерв. Тут нас сразу ожидало сильное разочарование: оказалось, что Ходжент­ский завод еще не достроен, и специалисты там пока не нужны. Нам предложили список заводов, где требуются техники, но нигде не было четырех мест, максимум два. (Главконсерв руководил всеми консервными заводами Союза.) Посоветовавшись с сотрудниками Главконсерва, которые рекомендовали нам лучшие места, мы оста­новились на следующих: два места Ордуба (Азербайджан), одно место Урюпинск (Сталинградская обл.) и одно место — Поречье (Подмосковье). Кому куда? Ну, естественно, жребий. Выпало: Поречве — Вере, Урюпинск — мне, Ордуба — Софа и Шура. Мы объя­вили о своем решении в Главконсерве, без всяких расспросов нам выдали деньги на билеты и суточные, направления... Прежде, чем разъехаться, мы, конечно, побывали в Третьяковке, походили по Москве, по-братски разделили оставшиеся продукты, с грустью распрощались — сначала втроем проводили Веру, потом Шура и Софа — меня.

В эти годы, да и потом тем более, у каждого из нас был свой круг знакомых, увлечения, встречи, интересы, но это не мешало нашей дружбе, действительно, без комплексов, задних мыслей и прочей плесени, возможно, именно поэтому наши отношения сохранялись столько лет, даже и теперь, разменяв девятый десяток, мы — Софа, Вера, я — иногда встречаемся и горько сожалеем, что Шуры уже нет рядом с нами.

До 1934 года мы только переписывались, впервые снова встрети­лись в Одессе летом 1934 года, и начались бесконечные воспомина­ния о наших, порой довольно авантюрных, приключениях, отдель­ных эпизодах и т. п. Вот тогда-то мы с Софой узнали, как именно Шура и Вера спускались с Кара-Дага: какие-то метры были снос­ными, но очень скоро начался крутой спуск, по которому спуска­лись и сползали в таком порядке: Вера, упираясь ногами в спину Шуры, находила опору для рук и ног, затем Шура насколько-то сползал, закреплялся, за ним — Вера... обратный путь был невозмо­жен из-за крутизны. В какой-то момент даже и этот "способ" спус­ка оказался невозможным, они на всякий случай попрощались, Ве­ра немного поплакала, очертя голову двинулись вниз и скатились на узкую полоску песка между скалой и морем, к счастью, в то утро совершенно спокойным. Как они не покалечились, непонятно было и им самим, но все закончилось без переломов, вывихов и даже ушибов. Во всяком случае, были они потрясены, потому-то и мол­чали тогда в Кара-Даге, да и позже, до 1934 года.

Через много лет, будучи уже опытным альпинистом, мастером спорта, Шура где-то прочел, что в истории альпинизма не зафикси­рован факт спуска или подъема на Кара-Даг со стороны моря, т. е. этот маршрут отличается высокой степенью сложности. Рассказы­вая об этом, Шура с гордостью вспоминал, что он этот спуск одолел!

После лета 1934 года наши пути разошлись: Вера уехала в Киев, а я в 1935 году — в Дербент, позже Софа — в Петропавловск на Камчатку, но все же летом 1934 года или в начале 1935 г. я и Шура под влиянием Паустовского решили ехать в Кара-бугаз, даже напи­сали туда письмо с предложением своих кандидатур на работу хи­миками, но нам просто не ответили, и Шура благополучно остался в Водном институте. Во время учебы в Водном Шура увлекся аль­пинизмом, это стало самым главным в его жизни. Когда я верну­лась в Одессу в 1937 году, при первой же встрече Шура с гордостью сказал мне, что уже имеет звание мастера спорта и инструктора альпинизма. В предвоенные годы мы редко виделись, оба были за­няты учебой, своими делами, летом Шура уезжал в горы.

Вторая половина 30-х годов была ознаменована быстрым разви­тием науки об атоме, изучением космических лучей, кроме запуска зондов в стратосферу проводились высокогорные экспедиции. Шу­ра как инструктор альпинизма участвовал в таких экспедициях, в том числе и в качестве руководителя. Так в июне 1941 года он ока­зался в Ленинграде, где решал какие-то вопросы, связанные с оче­редной высокогорной экспедицией у Отто Юльевича Шмидта, и там встретил начало войны.

В этот предвоенный период Шура не только познакомился, но и подружился со многими физиками, которые в последствии ста­ли академиками, ведущими учеными в области науки об атомной энергии, такими как Флеров, Харитон, Тамм, Алиханян, Амикенян и др. — он никогда и нигде не афишировал этих знакомств, а почему я говорю "подружился", потому что, например, Флеров был в Одес­се один раз проездом, Шура встретил его в порту и привел к себе; Харитон как-то уже в 80-х годах доставал в Москве для Шуры ка­кое-то дефицитное лекарство. Когда Шура работал в Ереване, и мы с ним одновременно оказывались в командировке в Москве, мы ста­рались встретиться, и вот как-то в 60-х гг. Шура заболел в Москве и отлеживался в московской квартире Алиханяна, и я, оказавшись в Москве в это время, навещала Шуру именно в этой квартире. Там постоянно жила женщина, которая обслуживала квартиру, — вот она открыла мне дверь и провела в комнату, где лежал Шура. Вдоль стен стояли живописные полотна, которые Шура не позволял мне трогать, только сказал, что это работы молодых армянских худож­ников и что "шеф любит играть роль мецената". Я забегаю вперед, но и в дальнейшем хронология не будет соблюдаться.

1941 год — все нарушила война, мы долго ничего не знали друг о друге, с Шурой впервые я встретилась только в 1947 году. Шура не любил рассказывать о войне, тогда, при первой встрече, он толь­ко сказал мне, что ему очень повезло — он ни разу не был ранен. Мы тогда довольно часто виделись, как-то он рассказал мне о своей встрече в Вене. В период фашистской оккупации в Вене были спря­таны от оккупантов многие музейные ценности, а после освобожде­ния Австрии Советской Армией была создана комиссия по извле­чению этих ценностей из тайников, описи их и т. п. В эту комиссию в качестве представителя советского командования был включен Шура. Во время работы он познакомился и подружился с членом комиссии венским графом (к сожалению, не помню фамилии), у которого был собственный любительский кукольный театр; сю­жеты спектаклей, декорации, музыку, кукол все создавал сам граф, он же руководил постановкой. На спектакль можно было попасть по персональному приглашению хозяина по именному пригласи­тельному билету, поэтому зрителями были только близкие знако­мые графа — представители высшего света Вены. Граф вручил Шу­ре такой пригласительный билет и попросил прийти минут за 15 до указанного времени. В зале, где должен был демонстрироваться спектакль, уже было довольно много людей, знакомых друг с дру­гом и разбившихся на небольшие группы, когда в дверях вдруг по­явился человек в форме офицера Советской Армии. Наступило всеобщее замешательство — секундное — это все же был "высший свет", но Шура его почувствовал. Граф приобнял его за плечи и представил остальным гостям как ожидаемого гостя, вот тогда Шура понял, почему он просил прийти пораньше, — он тут же ушел вести спектакль.

Шура говорил, что это было совершенно необыкновенное зрели­ще, изображение передавалось с помощью зеркал, высокая худо­жественность, оригинальное, очень приятное музыкальное сопро­вождение. Изящество кукол могла оценить и я, потому что автор-исполнитель подарил Шуре на память буклет с фотографиями кукол и со своим автографом. Шура переписывался с этим графом до отъезда в Ереван, где стал "сильно засекречен" и не мог вести пере­писку с заграницей. Я очень любила слушать эту историю и рассма­тривать буклет, который был вложен в альбом, где были совершен­но необыкновенные рисунки известного в Одессе врача — профес­сора Цомакиона, и еще кое-что. В 70-х гг., бывая у Шуры, я часто просила показать этот альбом, и вот в ответ на мою очередную просьбу, наверное, уже в 80-х, Шура сказал, что альбом украден, с очень большим сожалением. Конечно, это не мог сделать случай­ный посетитель, а только тот, кто часто бывал у Шуры и хорошо знал, где что лежит. Это была большая подлость по отношению к Шуре, и мне показалось, что он подозревает, кто мог это сделать, да и я имею кое-какие версии, но "не пойман — не вор". Шура очень жалел об этой потере, а мне и сейчас обидно, что этого экспоната в музее нет.

В 1947-48 гг. мы довольно часто встречались с Шурой, мы оба бы­ли несколько на распутье, хотя и по разным причинам. Шура всегда любил животных, в это время у него был громадный пес, который везде сопровождал Шуру, например, когда Шура сдавал вступи­тельные экзамены в аспирантуру географического факультета ОГУ, пес лежал у его ног и время от времени рычал на экзаменато­ра, о чем Шура мне со смехом рассказывал. Вскоре Шура уехал на работу в Ереван, и об аспирантуре больше никогда не было речи. До 1969 г. у нас были очень редкие случайные встречи — то в Одес­се, то в Москве, но, бывая в Одессе, я обязательно навещала Екате­рину Мироновну — мать Шуры, высокоинтеллигентного человека, очень интересного. Слушать ее рассказы было большим удовольст­вием, так что можно сказать, что Шура был потомственно культур­ным человеком.

В 1959 г. часть своего отпуска я провела в гостях у Шуры в Ерева­не, в его распоряжении был двухкомнатный коттедж на огорожен­ной территории, где располагались коттеджи сотрудников институ­та. Я была представлена дворнику как гость Шуры, и это было "пропуском": Шура уезжал на работу, когда я еще спала, приезжал обе­дать не всегда вовремя, а иногда с гостями, которые поедали все съестное в доме. После обеда он недолго отдыхал, уезжал снова и возвращался, когда я уже спала. Конкретно чем он занимался, он не мог мне сказать, сказал только, что по работе связан с десятками проектных, строительных и монтажных организаций. (О его работе говорят официальные документы, а я рассказываю о человеке.)

За время моего пребывания у него, около месяца, он смог уделить мне всего несколько вечеров, но организовал для меня поездки — в Эчмиадзин, где была резиденция католикоса всех армян, действу­ющий храм и музей церковной утвари, в Гарни, в пещерный монас­тырь Гегард и, наконец, — осмотр Матенадарана. Все это осталось незабываемым. Конечно, я ездила не одна, со мной был кто-нибудь из сотрудников института, который знал эти места и мог рассказать о них. Спутники были случайными, так, в Матенадаране я была с несколькими московскими строителями, которых интересовало само здание, а мне было интересно посмотреть и древние рукописи. Музей для посетителей был еще закрыт, рукописи только разбира­ли и готовили к экспозиции, но часть уже была представлена. Во­дил нас по Матенадарану сам директор. В Эчмиадзин я ездила с дворником (старик-армянин) и его женой и т. п. Я и теперь с бла­годарностью вспоминаю эти поездки.

В Ереване Шура был вначале начальником высокогорной лабо­ратории, где принимал Митчела Уилсона (американский физик и известный писатель), когда тот был в Советском Союзе. Рассказ Шуры об этом визите запомнился, потому что он должен был сде­лать так, чтобы Уилсон не заметил какого-то "сверхъестественно­го" объекта, который был виден из одного из окон лаборатории. Шуре приходилось "вертеться", чтобы гость был спиной к злопо­лучному окну. Шура рассказывал об этом с юмором, но и с досадой, впрочем, я думаю, что в таком же положении, как Шура, не раз бы­вали и американские ученые, когда показывали далеко не все сво­им иностранным гостям.

В 1969 г., когда я переехала из Казахстана в Одессу, Шура уже жил в Одессе и работал в Проблемной лаборатории Холодильного института. Он должен был обосноваться в Одессе из-за здоровья мамы, которая уже не могла жить одна, и поэтому пришлось отка­заться от заманчивого предложения работы в Обнинске или по строительству подземных лабораторий для изучения нейтрино.

Начиная с 1969 г. и до последних дней жизни Шуры мы встреча­лись очень часто, особенно после 1974 г., когда он ушел на пенсию. В эти годы уже по состоянию здоровья Шура не мог участвовать в высокогорных походах, но выполнял громадную организатор­скую работу, заведовал секцией альпинизма, выезжал ежегодно в зимний альпинистский лагерь в Карпаты, в тренировочные лаге­ря на Нижний Буг и Днестр. Уже не раз писали о том, что его дом всегда был полон людьми, сначала это были в основном альпинис­ты, от "ветеранов", участвовавших в восхождениях вместе с Шурой или под его руководством, до молодежи, только начинавшей знако­миться с горами. Альпинисты старших поколений приводили к не­му своих детей, а те, становясь взрослыми, продолжали наведы­ваться к "дяде Шуре".

Позже, когда он все больше времени уделял своим коллекциям (а собирал он с детства), расширялся круг знакомых среди музейных работников, искусствоведов и т. п. Кроме того, люди самых разных специальностей, бывшие альпинисты и его ученики в этой области в студенческие годы, работали потом в самых разных областях — в науке*, промышленности, искусстве и т. д., не прерывали знакомства или дружбы с Шурой, писали, приходили или привозили что-нибудь, показавшееся им интересным. Кстати, это был один из источников по­полнения коллекции. Приводили к Шуре своих друзей, знакомых, для каждого находилось время, участие или даже помощь. Шура ни­когда не афишировал свою помощь, не любил говорить об этом. На­пример, был очень раздосадован, когда в газетной заметке о каких-то рекордах дельтапланеристов было напечатано, что их мечта никогда бы не осуществилась, "если бы не денежная помощь А.В. Блещунова".

Кроме того, иногда по его просьбе к нему приглашали или приво­дили интересных людей, попавших в Одессу по каким-нибудь де­лам. Так он познакомился и даже подружился с Капнист, Лещенко-Сухомлиной (переводчик Сименона), Потаповым и мн. др. Неиз­менно большинство из тех, кто хоть раз попал к Шуре, подпадал под влияние его личности, своеобразного обаяния и сам становился близким знакомым. Поскольку бывшие альпинисты разъезжались по всему Советскому Союзу (и часто становились ведущими специ­алистами), он мог встретить знакомого в любом уголке Союза, на­пример, во время туристской поездки по Енисею (это с его слов), его в каждом порту встречала группа людей, а в дельте Енисея началь­ник порта приехал за ним на личном катере и устроил ему прогулку по заливу — все это вызвало большой интерес к особе Шуры со сто­роны других туристов: "Кто же это такой, что его так встречают?".

Как-то в узком кругу у меня дома мы начали после рассказа Шу­ры о ком-то из своих знакомых, подсмеиваясь, спрашивать: есть ли хоть один чем-нибудь известный человек, которого Шура бы не знал?! Наугад я спросила: "А княжну Темирову, жену Колчака, ты знаешь?". Шура, даже несколько смущаясь, сказал: "Да, знаю". На этом разговор закончился общим смехом. Интерес к людям, доброжелательность, гостеприимство сопровождали его всю жизнь. Иногда в шутку я говорила, что он коллекционирует не только вещи, но и людей. Большинство людей отвечали ему таким же вниманием, уважением, любовью. Но не могу не сказать, что бы­вало и иначе: растаскивали книги, на что он жаловался не раз, но за­вести тетрадь учета — "Нет, это я не могу!". Были и более серьезные потери, например комплект столового серебра, несколько миниа­тюр, в том числе портреты Наполеона и Жозефины, которые при­шлось возвращать через милицию, что, к счастью, удалось.

Кто-то отвечал на его заботы черной неблагодарностью, как, на­пример художник Потапов, который рисовал портреты фараона Ту-танхамона и его окружающих, уверяя, что в прошлой своей жизни был скульптором при дворе Тутанхамона. Шура много с ним возился, устроил выставку его рисунков у себя, что-то купил, организовал изготовление цветных репродукций его работ в виде набора откры­ток, которые продавались желающим, таким образом, материально ему помог, а в ответ Потапов совершил по отношению к Шуре ка­кой-то неблагодарный поступок. Шура не хотел вдаваться в детали, но был огорчен и даже в недоумении говорил: "Как он мог?".

Несмотря на такие случаи двери его дома были открыты для всех, даже до анекдотического случая, когда какая-то старушка, увидев в окно стенку, заполненную иконами и лампадами, постучалась, ей открыли, и тогда выяснилось, что она зашла помолиться.

Обязательным был вечерний чай, на этих вечерах Шура старался каждому дать возможность как-то проявить себя, что-то рассказать, спеть, прочесть стихи и т. п. По мере увеличения известности Шу­ры знакомство с ним для кого-то стало "престижным", появилась и такая категория посетителей. Когда по состоянию здоровья он полностью оставил работу по альпинизму, стал все больше уделять внимания своим коллекциям, систематизировал, иногда для атри­бутики возил экспонаты в Москву, Ленинград, советовался с ис­кусствоведами. В это время все чаще устраивались встречи с инте­ресными людьми, домашние капустники, организации которых он посвящал много времени. Например, надо было достать семиструн­ную гитару для Лещенко-Сухомлиной, которая исполняла старин­ные романсы именно под такую гитару.

Эти перегруженные вечера отнимали у него много сил, когда большинство гостей расходилось, оставался уставший до изнемо­жения хозяин, гора грязной посуды и те из гостей, которые остава­лись ночевать. Особенно летом таких гостей набиралось немало, кто-то предупреждал о приезде, кто-то появлялся неожиданно, как рассказывал сам Шура, однажды таких гостей осталось 11 человек, а комнат тогда было только две. Когда он уложил всех, оказалось, что для него самого места уже нет. Он устроился в кресле, а на рас­свете начал расталкивать, не помню кого, кажется, Петьку, чтобы самому поспать пару часов, а тот отбивался всеми силами, уверяя, что ему еще рано вставать. Правда, когда понял, зачем его будят, мгновенно вылез из спального мешка, уступая место Шуре. Из-за всей этой бесконечной человеческой толчеи у Шуры не было воз­можности проявить себя, всегда он был занят другими. Однажды с сожалением сказал о ком-то: "Вот как человек умеет интересно рассказать, а я ведь так много видел и знаю, а рассказать не могу...".

Но это было далеко не так, он был великолепным рассказчиком, и это прекрасно проявилось, когда у него стали брать интервью для радио, телевидения. Эта способность экспромтом, по ассоциации, ярко и с неизменным юмором, образно рассказать о каком-то эпи­зоде, проявлялась обычно в узком кругу, например, у меня дома, когда он был абсолютно раскован, свободен от всех хозяйских за­бот, мог отдохнуть или даже часок поспать. Я очень ценила именно такие встречи и старалась почаще их устраивать, но это, к сожале­нию, редко удавалось. Все же именно поэтому я знаю некоторые эпизоды о его встречах, кое-что из военных впечатлений, о его "по­допечных". Пожалуй, можно сказать, что эти его рассказы были как небольшие изящные новеллы и очень запоминались.

Шура был близким человеком в доме академика Александрова. Анатолий Петрович (его уже нет в живых) Александров был до ре­волюции хорошо знаком с Вертинским. Вертинский после возвра­щения на Родину получил квартиру в доме, где жил Александров, и в один из приездов Шуры в Москву, когда он остановился у Алек­сандрова, состоялась интимная встреча Александрова с Вертин­ским. Они, будучи сверстниками, вспоминали предреволюцион­ную Москву, Шура и жена Александрова затаились по углам и бо­ялись шелохнуться, чтобы не помешать и не нарушить очарование.

Как рассказывал Шура, это было чрезвычайно интересно, каза­лось, что они сами очутились в этой Москве предреволюционных годов с тройками, бубенцами, цыганским хором у "Яра", с поэтиче­скими кафе. Когда кто-то из моих друзей или я сама рассказывала что-то в своем кругу, не было наводящих и уточняющих вопросов, поэтому и мне таких вопросов задавать не нужно.

По какой-то ассоциации Шура как-то сказал: "А ведь я разговари­вал с Рокоссовским и получил от него личную благодарность". А было это так. Шура должен был организовать доставку боеприпа­сов на передовую, для чего его группа должна была вернуться в тыл через мост, забитый таким плотным потоком техники и людей, что пройти против движения нечего было и думать. Тогда Шура со сво­ими солдатами устроил "пробежку" по перилам моста. Рокоссов­ский, руководя переправой, находился со своим штабом несколько в стороне, он заметил этот маневр, и когда они спрыгнули на землю, подозвал Шуру, задал несколько вопросов и поблагодарил за ост­роумное и смелое решение.

Шура также рассказывал, как во время Сталинградской битвы они просидели перед решающим наступлением в прокуренной и душной землянке, готовя расчеты для артиллерии. Когда, передав эти расчеты, вышли на свежий воздух вздохнуть, вдруг через их го­ловы обрушились первые залпы из всех стволов, непередаваемый оглушительный шквал огня, выдержать который, казалось, не в че­ловеческих силах. И еще: пример того, как человек тупеет, теряет нормальное восприятие во время войны — в тот же период их груп­па совершала переход по совершенно плоской заснеженной степи. Заметив в стороне небольшое возвышение, сели покурить, передох­нуть... Осмотревшись, обнаружили, что сидят на штабеле замерз­ших трупов, занесенных снегом немецких солдат, и никто из них не вскочил в ужасе, в тот момент они так устали и отупели, что было безразлично, на чем сидят — на трупах, бревнах, камнях...

Не знаю, рассказывал ли он этот эпизод в одном из интервью, я не все передачи смогла прослушать. Но все же, напишу с его слов. Ког­да немецкая армия под Сталинградом была в кольце, Шура с шофе­ром проезжал небольшой лесок, впереди дорогу закрывала подби­тая и брошенная автомашина, в которой Шура узнал автомашину из штаба дивизии. Объехать ее было невозможно. Прежде, чем столкнуть с дороги, он забрался внутрь, нашел там знамя дивизии и спрятал под гимнастеркой, а когда сталкивали машину в сторону, заметили, что лесок забит немецкими солдатами, которые, очевид­но, скапливались там для попытки прорыва и затаились, боясь об­наружить себя. Шофер и Шура, буквально "на цыпочках" ведя ма­шину, выбрались из леса и помчались в расположение своей части. Пожалуй, можно сказать, что это одна из таких случайностей, в ко­торую трудно поверить. Когда Шура сдал знамя, его спросили, ка­кую награду он хочет получить за спасение знамени дивизии, — Шура попросил медаль "За отвагу", вот так он и получил эту ме­даль, которой награждали рядовых солдат за личное мужество.

Я уже вспоминала о том, что Шура всегда любил животных и всегда какое-нибудь живое существо находилось с ним рядом. Так, когда он работал в Монголии, у него был волчонок, который спал, только вцепившись в Шуру всеми четырьмя лапами. Если Шура писал за столом, то волчонок лежал на коленях, и надо было принимать довольно неудобную позу, чтобы его не потревожить. Шура собирался увезти его в Одессу, но мама сказала: "Или я, или волк", — пришлось волчонка сдать в зоосад, о чем Шура очень жалел. Несколько лет он мечтал завести гепарда, и, несмотря на всеобщий скептицизм, не оставлял этой идеи и просил каждого, уезжавшего в Африку, "достать ему гепарда".

Круг его интересов был поистине всеобъемлющим, его постоянно занимало какое-то новое знакомство, новая идея, открытие, литера­турная новинка, какая-нибудь очередная сенсация, перечислить их невозможно. Если это оказывалось "пустышкой", он быстро осты­вал, а если нет, как, например, находка кумранских рукописей, то со­бирал об этом все публикации, какие только можно было достать.

Вечно ему тащили "самиздат", самый разный, для всего находи­лось время. Шура всегда был немножко диссидентом (впрочем, это не мешало ему обладать высоким чувством патриотизма), у него во­дились заграничные издания и какие-нибудь запрещенные книги, но этим он делился только с самыми близкими людьми. Еще одна черта характера, никогда не оставлявшая Шуру, — желание отдать, поделиться, угостить какими-нибудь деликатесами, доставить удовольствие. Многие экспонаты для музея он покупал, отказывая себе в самом необходимом, даже зная, что отдает в музей, т. е. покупает не для себя. А с угощениями, которые были как бы постоянным ри­туалом, иногда доходило до смешного: прихожу, за столом здоро­венный смущенный парень, а Шура с совершенно искренним возму­щением жалуется мне: "Понимаешь, он не хочет есть манную кашу с малиновым вареньем!". Или: меня и еще одного гостя заставляет есть окрошку, которая ему очень нравилась, и он ее сам готовил. Как я ни отбивалась — ничего не вышло. Когда Шура на минуту отлу­чился на кухню, мой сотрапезник говорит: "Я ем эту гадость только из уважения к Александру Владимировичу, никогда в жизни в рот бы не взял". Ребятам из сельской глубинки старался привить вкус к рокфору, маслинам, крабам, если случалось достать, а потом в шутку жаловался: "Вот, научил их, поели все, а мне не осталось".

У него постоянно кто-нибудь из студентов жил на квартире, они помогали ему в быту и, попадая под его обаяние, многие станови­лись его пожизненными поклонниками, закончив учебу и работая, время от времени, как и бывшие альпинисты приходили к нему, чтобы чем-то помочь — сбегать за покупками, убрать, написать под его диктовку письма, даже привести в порядок какие-нибудь экспо­наты (например, разобрать, почистить и вновь собрать стулья). Это имело большое значение для Шуры, особенно в старости. Да и для юношей и девушек, которые приходили к нему и помогали разби­рать книги или какие-нибудь вещицы, — вероятно, еще большее, потому что воспитывало у них интерес к художественным и куль­турным ценностям. Ребят он учил и культуре поведения — это бы­ло обычным в его отношениях с альпинистами, так же, как и приоб­щение к искусству. Как-то один из его воспитанников-альпинистов в шутку жаловался мне, что после возвращения из альпинистского лагеря в Ташкент, уставших, он заставил прежде всего идти в му­зей, чтобы успеть до закрытия. Надо сказать, впрочем, что всю жизнь молодежь тянулась к Шуре, и во всех делах его сопровожда­ли добровольные помощники.

Пересказать все, что пришлось услышать о его подопечных, зна­комых, — невозможно, как "нельзя объять необъятное", но об одном все же расскажу. В Одессу приехал мальчик-подросток из карпат­ской деревушки, где Шура снимал квартиру во время ежегодных поездок в Карпаты для зимних походов альпинистов. Мальчик не знал, забыл номер дома, помнил только улицу. Приехав в Одессу, начал методически обходить дома и читать таблички с фамилиями жильцов (тогда они еще были). За один день не успел, переночевал на вокзале и на следующий день, наконец, добрался до "дяди Шу­ры". Конечно, Шура его принял на постой и каждый день поручал кому-нибудь из своих ребят повести мальчика к морю, сводить в музей, показать город. Парнишку море поразило, и вытащить его из воды было невозможно, — случайно при мне один из "гидов" жа­ловался Шуре.

В одной из публикаций музея написано, что среди Шуриных экс­понатов есть фарфоровая ароматница, французское название кото­рой "попурри". Интересно, что это слово применялось и в музыке в начале нашего века, да и позже были модны музыкальные попур­ри, а в моей памяти откуда-то застряло стихотворное попурри, со­ставленное еще до революции. Как-то Шура в очередной раз попро­сил прочесть стихи (очень любил слушать), я начала читать это по­пурри и вдруг при таком соединении Лермонтова с Некрасовым "...он душу младую в объятиях нес для мира, печали и слез, на ней бриллианты, цветы, кружева, доводящие ум до восторга" и т. д., Шура взорвался: "Перестань! Ведь ты же интеллигентный человек! Как ты можешь?". При его "всеядности" он хорошо чувствовал пошлость и не принимал ее, но в других случаях не был столь резок, а со мной было по принципу "бей своих, чтобы чужие боялись". Пришлось перестать, хотя его возмущение меня насмешило. Это попурри не требовало столь высоких эмоций.

Можно сказать в заключение, что Шура был счастливым челове­ком, все же он прожил жизнь, как хотел, и в конце жизни увидел ис­полнение своей мечты — музей (он даже и не смел думать о такой удаче), — коллекции остались единым комплексом, не были рас­пределены по нескольким музеям и новым хозяевам. Несмотря на разный образ жизни, различные взгляды на многое ("не говори, а то мы опять поругаемся"), что приводило порой к яростным спорам, мы все равно были постоянно связаны каким-то духовным родст­вом. Может быть, правы астрологи, и имеет значение, что мы оба родились в августе 1914 года? Впрочем, это в шутку.

Если бы я могла хоть предположить, что буду писать "воспомина­ния" о Шуре, может быть, тогда в моем рассказе были бы точные даты событий, фамилии, имена учеников т. д. Но я даже и хроноло­гию не всегда вспоминаю, пишу, как вспомнилось.

И, наконец, в порядке примечания: я пишу кое-где о людях, кото­рые ответили на внимание Шуры неблагодарностью, даже иногда подлым поступком, но он сам если и говорил об этом, то только са­мым близким людям, никогда не посвящая остальных и зная, что его высказывания не получат дальнейшего распространения. Воз­можно, он бы очень рассердился на меня за это, но мне не хочется умолчать и простить таких я не могу.