Валентин симоненко, бывший мэр Одессы, Председатель Счетной палаты Верховной Рады Украины, доктор экономических наук, профессор, академик

Коллекцию нужно было описать, учесть, хотя бы увидеть ее в це­лом. Это и было моим заданием. Я пришла, и мы взялись за работу. До сих пор в моем сознании не укладывается, каким образом в двух небольших комнатах в коммуналке размещалось более 3,5 тысяч экс­понатов! Сейчас это 8 насыщенных (и перенасыщенных!) произведениями помещений музея со множеством витрин и еще немалые фон­ды. А тогда! Откуда только он ни доставал свои веера, бисерные ко­шелечки, фарфоровые чашечки! Причем, все хранилось в идеальном порядке, все можно было найти сразу и точно. Уму не постижимо!

Утро мы могли начинать с буддийской пластики — а днем описы­вать европейский фарфор. Пока я писала, Александр Владимирович рассказывал историю той или иной вещи, показывал ее особую цен­ность или уникальность. И подчас это были действительно велико­лепные редкие вещи, от одного прикосновения к которым у профес­сионала загорались глаза, — например, предметы из сервиза графа фон Брюля Мейссенской мануфактуры 1730-х годов (аналогов в со­ветских собраниях не было). Иногда же вещь представляла главную ценность как веха в жизни собирателя. Рядом с гордостью хозяина — фаянсом 18 в. — тщательно хранился небольшой выцветший фраг­мент ткани с изящной вышивкой — как оказалось, первый предмет, с которого началась коллекция.

Когда А.В. Блещунову было лет шесть, к его маме в гости приехала сестра, жившая с мужем в Средней Азии. В ее гардеробе оказалась вы­шитая паранджа. Мальчик аккуратно (так ему казалось), срезал эту вышивку, чтобы, как он объяснил маме, ею любоваться. Ну и получил же он! Однако нет ни мамы, ни ее сестры, нет уже и самого Александ­ра Владимировича, а кусочек ткани есть и несет в себе Историю.

Александр Владимирович родился собирателем. Он собирал с детства все, что было красиво, — пуговицы, кусочки ткани, картин­ки. Он рассказывал, что настолько не мог жить без этого, что в ар­мии, когда совершенно не было предметов коллекционирования, он собирал этикетки со спичечных коробков. Есть коллекционеры-спе­циалисты в каком-то одном виде предметов (монеты, марки; и в них же — более узкие специалисты, и т. д. до бесконечности). Есть любители какого-то одного направления в искусстве. Александр Влади­мирович, как мне представляется, просто любил, вернее, обожал, лю­бой предмет, несущий проявление прекрасного. Это могла быть ико­на, картина, бокал драгоценного стекла... и пара бальных перчаток сер XIX в. и слоновой кости распорка для них. Ему была интересна жизнь в самых различных ее проявлениях: он привозил из Средней Азии великолепные ковры и серебряные украшения костюма невесты. А также раскрашенные фигурки из хлебного мякиша — целый театр, изображающий сцены из восточной жизни.

В доме Александра Владимировича я впервые увидела многие ве­щи, с которыми никогда бы не столкнулась, проработай я хоть 100 лет в музеях. Ну не собирают музеи туристические сувениры конца XIX — начала XX в. из Венеции, хотя сделаны они в старинной тех­нике "миллефьори". Не увидишь в них и шпиатровых статуэток это­го же времени, которые украшали дома небогатых горожан. В музе­ях все больше бронза да XVII век.

Очень неравнозначное, разнообразное и разноплановое собрание А.В. Блещунова, наверное, лучше всяких слов характеризует его личность. И какая все-таки удача (спасибо и его другу В. Симоненко!), что удалось ему оставить после себя не только страницы воспо­минаний его друзей да их усилиями показываемую по юбилейным датам выставку, но и цельный, им самим созданный по его меркам и представлениям, по его приоритетам музей. Уникальное Собрание уникального Человека!

Но вернемся к 1980 году. В обед мы пили чай, Александр Владими­рович в кресле со львами (с лебедями — редко, оно низкое), на коле­нях — неизменная кошка. В доме всегда жили еще несколько чело­век: студенты, нашедшие у него пристанище, альпинисты, гости из всех возможных уголков страны (я повторюсь — и все в 2-х комна­тах!). На столе — нехитрая еда; рассказы, байки, пение иногда на не­сколько часов.

Однажды моя мама приготовила типичную одесскую летнюю еду: тюльку в уксусе и масле. Я принесла угощение, и оно очень понрави­лось. Тут же позвонили маме и выяснили хитрости приготовления, а студент Петя побежал на Привоз за тюлькой. К концу нашего рабо­чего дня она уже была почищена, поставлена на плиту, и гости, видимо, на запах, начали подтягиваться. Утром встречают меня Александр Владимирович и студент Петя с плохо скрываемыми смешин­ками в глазах. Оказывается, когда я ушла, а тюлька уже почти была готова, кому-то из гостей пришла в голову гениальная идея ее досо­лить и размешать... "Конечно, — говорили они наперебой, то месиво, что получилось, было тоже довольно вкусным...". Идти за колбасой было поздно — магазины тогда рано закрывались. В общем, Алек­сандр Владимирович радостно объявил это блюдо "знаменитой одес­ской икрой из тюльки" — и голодные гости так же радостно употре­били его, не оставив даже кошкам на завтрак.

Да, наверное, и не заметили: было неважно, что есть за этим сто­лом, общаясь с этим человеком в этом доме.

***

Он и сейчас все еще дом Александра Владимировича. Хотя — му­зей, со всеми присущими музею планами и отчетами, учетом и хра­нением, экспозицией и выставками. Но он — Дом. Потому выставки там подчас — неожиданные, необычные, подстать хозяину: "Одес­ская кухня", "Вещи великих людей", "Путешествие...". Этот Дом (Муниципальный музей личных коллекций им. А.В. Блещунова), как и раньше, притягивает к себе друзей Александра Владимирови­ча. И те, оставив все дела, в снегопад и гололед, в нестерпимую одес­скую жару идут — бегут! — сюда, на ул. Польскую, просто в нем по­быть, чтобы снова прикоснуться к атмосфере, созданной удивитель­ной и неповторимой личностью Собирателя — Александра Влади­мировича Блещунова.

А. В. был человеком энциклопедических знаний. Просто и доход­чиво мог объяснить не только, чем энтропия отличается от энталь­пии, но и что имел в виду Гумилев, когда в таком-то стихотворении в таком то году и при таких то обстоятельствах писал об этом и, ко­нечно, вспоминал само стихотворение наизусть. Коллекционером его трудно было назвать. Он собирал вокруг себя, в первую очередь, людей, ну а вещи, которые у него хранились, — это, прежде всего труд, опыт поколений и то, что осталось после их хозяев на земле, по­этому отношение к ним было особенное — он их спасал для будуще­го. В отличие от других, он подробно рассказывал о своих приобре­тениях. Вот этот мейсенский фарфор и нефритовые печатки я выме­нял у наших солдат в Германии на патефонные иголки; а за этим лар­цом мне пришлось ездить в Ригу, спасибо другу, прислал телеграм­му, что в комиссионке продается; а эти серебряные пояса из Арме­нии, подарок за одну услугу. При мне двое ребят принесли икону и просили дать денег на билет домой. А. В. денег дал, но при этом по­дробно рассказал, что икона очень старая, старообрядческая. Сдела­ли, скорей всего, липоване Юга Украины. И что инкрустирована она не камушками, а это "русский" речной жемчуг, и вставили его, конеч­но, позже. Русским он называется потому, что находят в речных мол­люсках, обитающих в северных речках, и ценнее, чем японский, ис­кусственно выращенный. Но самое главное, он сказал, что она очень ценная, и они всегда могут приехать и забрать икону назад.

А. В. был необычайно деликатным и скромным. В гостях и шумных застольях из него и слова нельзя было вытянуть. Но если собиралась небольшая приятельская компания, и до него доходила очередь рас­сказать историю, то даже Зяма Гердт, непревзойденный рассказчик, слушал его разинув рот, несмотря на его тихий дрожащий голос.
Людмила САУЛЕНКО

БЛЕЩУНОВ И МУЗЕЙ
С самого начала, еще до личного знакомства, для меня оказались связаны эти понятия — "Блещунов" и "музей". Вначале потому, что в те глубоко семидесятые годы теперь уже прошлого века к нам на Пушкинскую, 9, в Музей западного и восточного искусства посто­янно заходили "люди с улицы". Официально они именовались со­бирательным термином "владелец". Это те, кто предлагал музею что-то купить. Чаще всего это "что-то" приносилось в свертках, кульках, авоськах, карманах; реже предлагалось посмотреть "ну очень красивую картину", якобы доставшуюся в наследство от по­койной прабабушки-дворянки (правда, не всегда было ясно, чьей). В общем, обычный музейный "самотек": законные наследники, слу­чайные владельцы, мелкие самодеятельные перекупщики, откро­венно темные личности с рассказами о каких-то мифических черда­ках заброшенных домов, где была случайно обнаружена та или иная вещь — чаще всего икона. Приходили, как правило, в научную часть музея, благо "в те баснословные года", говоря словами клас­сика русской поэзии, все "части", как то: научная, хозяйственная, административная помещались в одном помещении — большом за­ле первого этажа, возле музейной кассы, там, где ныне первый вы­ставочный зал.

В музее уже с десяток лет шел ремонт, и научная мысль в форме сугубо устных и, разумеется, безвозмездных консультаций, экспертных оценок, рекомендаций и пр. протекала на глазах у всего коллектива. Обычно "несунов" сразу же отправляли к Олегу Арка­дьевичу Соколову, которому достаточно было взгляда на вещь, что­бы определить, что собой представляет предлагаемый предмет и ка­кова его стоимость на антикварном рынке. Хорошим глазом (в этом музейном жаргонизме слились опыт, вкус, память, интуиция и еще многое) обладал и тогдашний главный хранитель Вениамин Нико­лаевич Млынчик, подключавшийся в серьезных случаях. В случа­ях самых серьезных апеллировали к директору, Неле Григорьевне Луцкевич. Неля Григорьевна кроме академического образования, художественной эрудиции и музейного опыта славилась еще пре­дельной осторожностью оценок и принципиальной экономией му­зейных денежных средств. А что еще было делать директору, не имевшему права потратить копейку без согласования с финотде­лами, комиссиями и прочая, и прочая, и прочая?

Купить дешевую и соответственно скромную по художественно­му качеству вещь можно было решением закупочной комиссии му­зея. Вещь подороже (кажется, начиная с тысячи тогдашних рублей) надо было представлять на областную закупочную комиссию, куда входили директора музеев и чиновники управления культуры, да­леко не всегда отличавшие модернизм от маринизма или способ­ные выговорить слово "импрессионизм" хотя бы со второй попыт­ки. Понятно, что побочным продуктом заседаний такой комиссии были анекдоты, регулярно рождавшиеся на глазах потрясенных ис­кусствоведов в процессе обсуждения чиновной братией возмож­ности покупки "этого" за государственные (подчеркнуто!) средст­ва. Дальше — больше (точнее, наоборот: больше — дальше). Покуп­ка на сумму более тысячи рублей должна была утверждаться в ми­нистерстве, то есть картину (скульптуру, мебель и пр.) владелец должен был лично везти в Киев (разумеется, не за государственные деньги), а музей представлять произведение на заседании закупоч­ной комиссии министерства культуры, проходившей, если не оши­баюсь, раз в месяц... Помню несколько горьких рассказов обычно благожелательно-сдержанной Нели Григорьевны об искусствоведческих познаниях министерских чиновников — в общем, как сказал классик, "дальше тишина".

Таким образом, произведение, не приобретаемое по разным при­чинам, ожидала в самом удачном случае перспектива оказаться на художественном рынке, — разумеется, неофициальном. Ведь нель­зя же считать рынком единственный в городе комиссионный мага­зин антиквариата, где под бдительным взором "компетентных орга­нов" в соответствии с согласованными прейскурантами у немногих счастливцев что-то принималось и немногим же продавалось. Впрочем, был еще Староконный рынок, но это считалось местом совсем уж сомнительным, хотя и экзотическим, и нормальный вла­делец произведения туда, как правило, не ездил, а предпочитал махнуть рукой и оставить произведение пылиться за шкафом и раз­рушаться от неподходящих условий хранения.

В общем, в советские времена арт-рынок в городе был, как бы это помягче выразиться, полуподпольным. Напомню, что именно в эти годы государство попыталось организовать новый крестовый по­ход на коллекционеров — прошла волна попыток взятия на учет ху­дожественных ценностей, хранящихся в частных коллекциях. Под­готовка общественного мнения началась с серии статей в "Литера­турной газете", живописавших акульи нравы коллекционеров, го­товых годами, затаившись, ждать смерти старушки, чтобы при еще не остывшем трупе купить у наследников вожделенную тарелку севрского фарфора. В общем, коллекционеры — "не наши люди", но коль уж они есть, пусть живут — вот только отделить их от госу­дарства (как церковь), поставить на учет коллекции, как ставятся Церковные ценности (соответствующие циркуляры вышли в то же время). Отсутствие логики в действиях государства не отменяло обязанности принимать правила игры, установленные этим же го­сударством: не желая тратиться на приобретение произведений искусства и вообще заботиться о памятниках культуры, государство желало ими владеть. Такой вот замкнутый круг (или порочный — как вам больше нравится).

Вот тогда-то я, начинающий музейный сотрудник, и услышала впервые фамилию: Блещунов. Когда Олег Соколов видел, что пе­ред ним вещь более-менее интересная, но понимал, что никаких на­дежд приобрести ее у музея нет, он говорил: "Идите к Блещунову" И прибавлял: "Он возьмет". Почему-то это звучало, как "он помо­жет". Иногда Олег Аркадьевич добавлял: "Это здесь, рядом". Так еще не видя Александра Владимировича, ничего о нем не зная, я уже привыкла, что он — рядом. Рядом с музеем, рядом с нами.

И потом, когда музей устроил, по инициативе тех же Соколова и Млынчика, выставку коллекции Блещунова, и ее успех оказался ошеломляющим, чуть сутуловатая фигура хозяина всех этих разно­стильных, разновременных и вообще "разновсяких" вещей естест­венно вписалась в наш музейный быт. Нескольких из нас, новой ге­нерации музейщиков, он приглашал в дом. О тех уже давно леген­дарных двух комнатах коммунальной квартиры на улице Гарибаль­ди, где жил Блещунов, писалось много. Общая кухня, вход чуть ли не через проходную комнату соседки, полноправные жильцы — две собаки и две кошки — и масса временно находящегося здесь наро­ду: мальчики-квартиранты, ученики-альпинисты, просто друзья и знакомые, друзья друзей и знакомые знакомых.

Припоминание и понимание, то есть, приподнимание завесы над смыслом явления, оставшегося в памяти, — вещи разные. Тогда главной отличительной чертой блещуновского быта для меня была эта многолюдность и разномастность его окружения, увлекатель­ные рассказы, неожиданные люди. Теперь, припоминая, сопостав­ляешь и, кажется, по-иному понимаешь смысл малозначимых тог­да эпизодов. Например, такого: впервые в дом Блещунова я попала на второй или третий день Пасхи. На столе были куличи (в южных наших краях упорно именуемые "пасками"), была и настоящая сырная пасха, а посреди стола в зелени проросшей пшеницы, как полагалось — ягненок из теста. Тогда подобный пасхальный стол — настоящий пасхальный! — был редкостью. Но в моей памяти это воспоминание сопрягается с другим. Как-то, уж не помню по какому поводу, Александр Владимирович спросил у меня (это было в период, когда я была отправлена к нему "в командировку" и еже­дневно весь рабочий день просиживала за составлением списков экспонатов): "Скажите, Люда, верите ли вы в загробную жизнь?". Слегка опешив от неожиданности, я попыталась что-то пролепе­тать, стараясь, как мне казалось, не задеть религиозные чувства по­жилого человека. Но в ответ с удивлением услышала: "Я ведь, зна­ете ли, материалист. Уверен, что там и тогда, после смерти, нет ни­чего". У меня на языке вертелся вопрос: "А как же Пасха, Рождест­во, которые в вашем доме отмечаются по всем канонам?!". Вопрос не прозвучал, и хорошо — ответ пришлось искать самостоятельно. Конечно, лежащей на поверхности причиной была тактичность Александра Владимировича, его беспредельное уважение к чужим убеждениям, мнениям, взглядам. Но дело и в другом.

Теперь я думаю, что Блещунов хранил праздники, даты, события так же, как хранил вещи, ставшие когда-то экспонатами его коллек­ции. Человек не просто умный и многое видевший, а широко мыс­лящий, соприкасавшийся и с советской номенклатурной верхуш­кой, и с миром "государственных тайн", он, безусловно, понимал невосстановимость естественного течения жизни после тех ката­клизмов, которые переносила страна. Но то, что он мог спасти от жестокого шага времени, он спасал. Наверное, поэтому ему понра­вилось мое определение: "Блещунов — не коллекционер, а собира­тель". Коллекция собирается по принципу предпочтения, а у него не было предпочтений — ни в вещах, ни в людях. Он ничего не вы­менивал — а какой же коллекционер без обмена? Ничего он и не выискивал — а что за коллекционер без дезидератов, охоты за вож­деленным произведением? Блещунову все это было чуждо. Пред­ставить, что он "очищает" свое собрание от непрофильных, слабых, второстепенных вещей, чтобы заполнить их место более качествен­ными (по-нынешнему — престижными) так же невозможно, как представить его выпроваживающим из дома скромного посетителя, чтобы освободить место важному гостю. Поэтому его собрание не всегда воспринимали профессионалы-музейщики, да и с коллекци­онерами отношения, кажется, не складывались. Помню, как приве­ли к Блещунову приехавшую из Эрмитажа очень эрудированную и во всех отношениях замечательную даму. Вместо ожидавшегося нами восхищения от знакомства с редкостным человеком последо­вал приговор: "Это же антикварная лавка! Почему он не сосредото­чится на чем-то одном?".

Вряд ли блестящего эрмитажного специалиста по истории фран­цузской живописи XIX в. мог удовлетворить ответ, что "одно" в ин­тересах Блещунова есть, и называется оно "время". Не эпоха, не пе­риод, а время как таковое, воплощенное в предметах материальной культуры... и в судьбах людей, которые эти предметы создали или ими пользовались. Существовавшее когда-то название "Музей ма­териальной культуры" могло бы помочь в определении типологи­ческой принадлежности блещуновского собрания, но судьба распо­рядилась иначе — и справедливее: оно стало просто Музеем Блещу­нова. Если бы не он, эти материальные фрагменты ушедшего вре­мени исчезли бы навсегда, а ведь невосстановимое невосстановимо. На глазах Александра Владимировича уничтожались памятники культуры, церкви превращались в зернохранилища, интеллигенты-ученые в зэков, кладбища в парки культуры и отдыха. Мы можем только предполагать, что при этом он чувствовал и думал. Но то, что он мог спасти, он спасал — спасал от человеческого равноду­шия, невежества и беспамятства. Коллекция буддийских ритуаль­ных предметов из монгольского дацана, снесенного советскими бульдозерами в ходе строительных работ в братской социалистиче­ской (т. е. атеистической) стране — лишь один из примеров.

Вначале, приняв решение передать свою коллекцию городу, он решил действовать по принципу "всем сестрам по серьгам", разде­лив ее, в соответствии с характером экспонатов, между разными музеями города. Но тут в стране заговорили об идее музея личных коллекций, предложенной известным московским коллекционе­ром, доктором искусствоведения Ильей Самойловичем Зильберштейном (кстати сказать, уроженцем нашего города). Александр Владимирович, в отличие от многих, эту идею оценил сразу же и принял как руководство к действиям. Об эпопее создания Музея Блещунова, думаю, расскажут его сотрудники. Я же напомню, что открыт он был как Отдел личных коллекций Одесского музея за­падного и восточного искусства, а Александр Владимирович офи­циально числился заведующим отделом.

Так вот: будучи заведующим отделом и получая соответствую­щую ставку (относительно ее размера как не вспомнить фразу Ана­стасии Цветаевой, сказанную по почти такому же поводу: "жалова­нье было жалобное"), Александр Владимирович продолжал на собственные средства покупать экспонаты для музея... Этой фразой мне хотелось бы завершить текст, который так и называется: "Блещунов и музей".

Зимой (на зимние каникулы студентов) в два заезда проходили соревнования среди одесских альпинистов по горным лыжам в Карпатах. Это была гонка на беговых лыжах по пересеченной местности ("по горам") на время с определением победителя и вру­чением грамот. Но это не была основная цель выезда в Карпаты.

Для получения значка "Альпинист СССР" нам необходимо было совершить два зимних восхождения на Карпатах. Сначала мы под­нялись на лыжах на полонину Брецкул. Разместились в приюте ("кто с путевкой, тот ляжет на нары, кто "дикарь", тот пойдет на чердак") и утром пошли на восхождение "Траверс Говерла-Петорс". Затем спуск вниз и потом восхождение на "Поп Иван Черно­горский". После этих двух зимних восхождений нам присвоили звание "Альпинист СССР", и мы становились "значкистами". Это давало нам право совершать восхождения для получения 3-го спор­тивного разряда по альпинизму. И уже летом того же года мы по­ехали в альплагеря на Кавказ.

Через "Карпаты" за один год проходило очень много студентов (соискателей звания "Альпинист СССР"). Поездки были очень недорогие. Льготные билеты на проезд в поезде и один рубль на пита­ние в день. Для Александра Владимировича это было непросто ор­ганизовать. Нужны были инструкторы по альпинизму на две сме­ны, разрешение КСП на восхождение; организовать питание (за­купка, доставка продуктов), вооружить одесситов лыжами и обес­печить их безопасность на трассе. Иногда для обеспечения безопас­ности прохождения маршрута на соревнованиях к деревьям на кру­тых поворотах привязывали матрацы (постельные), натягивали ка­наты для "улавливания отклонившихся от маршрута" одесских горнолыжников. Одессит на лыжах — смешно, а одессит на лыжах в горах — это очень опасно. Нам это смешно, а какая ответствен­ность лежала на Александре Владимировиче! И, тем не менее, каж­дый год все повторялось, все новые и новые молодые люди (в ос­новном, студенты) втягивались в этот прекрасный вид спорта — альпинизм, благодаря которому они увидели горы. Высоцкий был прав: "Лучше гор могут быть только горы".

Гораздо больше об освоении Карпат одесскими альпинистами могут рассказать обладатели "Дельфинки" с номерами, меньшими 150. Это все начиналось с "казьмещика" (брошенный дом лесника без окон и дверей, вместо стекол вставляли отмытые рентгенов­ские пленки).

Не менее трудным делом для Александра Владимировича была организация соревнований по скалолазанию на Южном Буге в районе деревни Константиновка, где сейчас находится Южноук­раинская АС. А для нас это был праздник. Происходило это еже­годно в конце апреля — начале мая. На "Буге" проводились занятия и соревнования по скалолазанию. Более демократичных соревно­ваний я в жизни не встречал. К соревнованиям допускались все же­лающие, и маршрут у всех был один. Никакой "квалификации" или отборочных соревнований. На "Буг" съезжались альпинистЪ1 со всех концов Союза. Палаточный городок насчитывал сотни пала­ток. Всю эту ораву надо было организовать и накормить. Была та­кая шуточная песня:

Босс отдал нам приказ:

Всем по палаткам.

А у нас от палаток

Одни лишь латки.