Галина Балабанова Осенние раздумья…

А сны были вещие, так как всю мою жизнь я шила наряды себе и близким и придумывала мелодии на свои и чужие стихи. Поступить в технологический институт, чуть ли не единственный в Сибири, не могла (не было денег на дорогу, а главное – для поступления нужны были рисунки). Но я никого не виню, только себя, да стоит ли о чём-то сожалеть... За все последующие годы можно было получить музыкальное образование; несколько раз пыталась начать и, в конце концов, опоздала: в шестьдесят пять лет пошла к гитаристу, а левая рука не слушается, не успевает перебирать аккорды. А модельером можно было стать, начиная с низов, то есть с простой швеи; правда, шить, тем более массово едва ли бы смогла, потому что люблю придумывать. Если две, не очень нужные вещи, соединить и украсить шарфиком или цветком, может получиться великолепный наряд.

Но самым большим сном и самой большой болью было желание рисовать. В пятом классе я заглядывала в рот пожилому учителю, члену Союза художников, ловя каждое слово. Он был мягкого нрава, дети его не слушались, только я не могла шелохнуться, и он, видимо, из жалости предложил мне посещать кружок в доме пионеров. Рисовать я так и не научилась, но кружок многое дал, так как мы по очереди делали доклады о творчестве великих художников для всех кружковцев Дома пионеров. Мне достались К. Юон и В. Суриков.

Я уже сказала, что всю жизнь участвовала в оформлении стенгазет, даже много раз получала приглашения на городские торжества к Дню Печати, но газету могла выпустить только при великом вдохновении, чаще в предпоследнюю или последнюю ночь: при ярком сиянии возникал в голове общий план и приходило умение.

Несколько раз было такое озарение и вне стенгазет. Когда увидела голову стрельца, фрагмент картины Сурикова, ноги-руки задрожали; на столе лежал коричневый карандаш, я в спешке срисовала голову и чуть не умерла от перенапряжения. Без озарения я даже схематично зайца не нарисую.

Когда я училась в девятом классе, меня случайно увидел друг маминого знакомого – красавец-эстонец, выпускник военного училища и якобы влюбился без ума, решив увезти меня домой в Прибалтику. Он попросил у моей мамы разрешение на сватовство, и мама радостно согласилась.

За этим занятием меня заметил пожилой учитель. Он знал польский и китайский языки, преподавал историю, астрономию, географию, психологию. Его географические атласы были не хуже типографских, а, если на перемене кто-то не мог решить задачу по математике, он подходил и мгновенно помогал. Однажды учитель заболел и мы, навестив, удивились обилию книг: кровать стояла посередине, а все стены до потолка были сплошными стеллажами; оказалось, что еще для книг снималась комната в частном доме.

Творчество можно проявить на любом месте. Однажды меня приняли на вновь введенную должность – заведующей областным профсоюзным архивом. Я окончила соответствующие курсы и привела в полный порядок сваленные в огромную кучу бумаги. Мне предложили повышение – управляющей Домом Союзов, и после долгих уговоров я сдалась. Название этой должности звучало громко, а, на самом деле, я была просто управдомом в огромном здании Облсовпрофа.

Как-то в конце зимы внезапно где-то под землей, и причем намертво, заглох водопровод. Пришлось временно по снегу протягивать шланг через двор к дому напротив, а, чтобы вода не замерзала, один кран был открыт круглые сутки. При моей любви к воде это было катастрофой. При первом же потеплении начальство предложило вызвать работников отдела капитального строительства для составления сметы. Получилось восемь тысяч рублей. Надо было через весь двор наискосок прорыть глубокую траншею и проложить новые трубы. Рядом (во дворе) была спецполиклиника, сельхозуправление, а, главное, жили обкомовские работники, и, чтобы их избалованные чада не упали в траншею, мне пришлось бы возле неё ночевать. Такая перспектива меня не устраивала. В трудных случаях я себе говорила: «Ты же кандидат в мастера спорта по шашкам, думай!»

Сантехником (и электриком по совместительству) у нас работал инженер с польской фамилией, я пригласила его и попросила помозговать. Через два дня он сообщил, что с меня трубы в столько-то дюймов диаметром, две тысячи рублей и почечная путевка на курорт для дочери начальника ЖЭКа соседнего дома. Я с этими предложениями пришла к главе нашей организации, и он разинул рот от восхищения. А план был таков: от соседнего дома (буквально в семи метрах от нашего) из подвала протянули трубы вдоль теплотрассы в наше здание. Вскрыли в трех кабинетах по квадрату недорогого березового паркета, и заранее покрытые суриком трубы сваривали и продвигали вовнутрь «тоннеля», пока не дотянули их до нужного места. Всё это сделали за два выходных дня, и никто ничего не заметил, только «гидроузел» в подвале сверкал суриком и бронзой. В выдаче путевки криминала не было, они для таких больных были бесплатными, просто девочка получила ее чуть раньше. А мне досталась первая и последняя «взятка» в жизни: сантехник подарил мне духи «Красная Москва».

Возвращаясь к рисованию, скажу, что всю жизнь придумывала себе фасоны платьев, вязала крючком (правда сейчас всё меньше и меньше), из самых дешевых обоев делала в своих жилищах царские интерьеры. В последние годы появились новые хобби: оригинально украшаю деревянные пасхальные яйца, увлекаюсь декупажем и делаю многое другое.

Часто слышала в рассуждениях о жизни шестидесятников, что кто-то, приезжая из-за границы, раскрывал глаза на истинную свободу и на тряпье, недоступное в СССР. Я в первую очередь признаю внутреннюю свободу, а что касается тряпья, то бабушка Ксения научила меня вязать крючком в первом классе, а уже в четвертом – мои ситцевые рубашки были отделаны кружевом. Китайские панталоны с начёсом можно было ушить по себе и украсить кружевными аппликациями. Кокетки и рукава платьев украшала вырезками из красивых головных платков или кружевного полотна, и никакие импортные джинсы не могли с этим сравниться.

После поступления в медучилище мама предложила мне отдавать половину стипендии «в общий котёл», то есть на питание, а на оставшиеся деньги самой покупать одежду, обувь и книги. Однажды я купила метр шикарной черной полупрозрачной ткани, разложила на столе и начала резать без выкройки. Мама бегала вокруг стола и причитала: «Испортила, испортила!». Из обрезков я сделала широкий пояс, а на него приколола огромный цветок из сиреневого шёлка. Чехлом послужило старое сиреневое платье. Соседи потом сказали маме: «Видели Галю с Лёшей. Лёша такой красивый, а какие у Гали коса и платье!»

* * *
Опускаемся незаметно.

Сначала выйдем к завтраку

В ночной рубашке.

Потом забудем причесаться.
* * *
Вам подарили ширпотреб?

Носить его нужно так,

Будто он только что

От Коко Шанель.
* * *
Ландыш расцвел.

Божья коровка села на лист.

Ручей запел в тишине.

Мир полон прекрасных мгновений,

И я в этом мире живу.
* * *
Мне посчастливилось

Нанизывать буквы-бусинки

В ожерелья стихов.

Хрупкая материя.
В пятом классе мы несколько раз писали диктанты из пятидесяти наиболее трудных слов (аккомпанемент, портсигар, периферия и др.) с обязательной постановкой ударения. Педагог умудрялась произносить слова ровно, без акцента на ударном слоге. С тех пор я буквально заболела орфоэпией. Даже иногда просыпалась оттого, что вдруг начала сомневаться во сне, правильно ли произношу то или иное слово. Было у меня, видимо, и некоторое природное чутьё. В самом начале перестройки на петербуржском радио появилась реклама о новом тогда продукте – йогурте. Раньше я с этим не сталкивалась, но, когда услышала ударение на первом слоге, вздрогнула. Словарей у меня было множество, даже Обратный, где слова расставлены по алфавиту не по первым буквам, а по окончаниям. Мы с мамой с каждой получки покупали по книге, и замуж я вышла с библиотекой, которую потом приумножила. Я открыла все словари, где могло быть слово «йогурт» и ахнула: ударение - только на второй слог. Позднее какой-то ученый, говоря о пользе этого продукта, заметил, что слово произошло от восточного йохурти (так звучало по радио – с буквой «х») и ударение должно быть на втором слоге, но его никто не услышал.

Я не пробовала этот продукт, пока не попала в магазин самообслуживания, потому что спросить в обычном магазине (с новомодным ударением) не могла. Когда я размышлениями о языке поделилась со старшеклассниками и рассказала о йогурте, один юноша пожалел меня за то, что я не попробовала это лакомство сразу. А там и пробовать-то нечего. Если в наш непревзойдённый кефир, а тем более в ряженку, добавить ложку брусничного или черничного варенья, получится пища богов.

Об ударении можно говорить бесконечно. Если узнаёшь более правильное произношение, слово приобретает новый смысл и начинает звенеть серебряным колокольчиком: «Новорождённый, новорождённый!» Когда-то на первом этаже дома, в котором я жила, была домовая кухня и я, как и большинство, даже коренных петербуржцев, делала ударение на третий слог. И вдруг меня озарило: «Она же домовая!» Действительно, это слово только в значении существительного («в хате поселился домовой») имеет ударение на третий слог. Похожая история со словом «всенощная»: отстояли всенощную, но слушали всенощное бдение. Перед религиозными праздниками всегда переживаю за возможные дикторские ошибки, так как испытываю почти физическую боль. Я забыла многие правила, в старости делаю ошибки чаще, чем раньше, а со знаками препинания и в юности не очень дружила, но ударение, видимо, до конца жизни останется моей болью.

Язык меняется в худшую сторону. Слова берёста и свёкла давно превратились в бересту и свеклу. И не только за ударение обидно: слово «тюль» мужского рода, а окна большинство занавешивают почему-то тюлью, а не тюлем. Хочу еще добавить про слово «йогурт». Мои внучки окончили ВятГГУ; однажды младшая позвонила и сказала: «Бабушка, ты уж не переживай за это слово, наша педагог сказала, что с ним произошла метаморфоза, и оно стало йогуртом». Это было задолго до последней сомнительной «реформы» словаря, где фигурировали слова «йогурт» и «кофе». К сожалению, такие печальные «метаморфозы» случаются всё чаще и чаще.

Раньше не писала стихов на заданную тему, но один из знатоков клуба «Что? Где? Когда?» вёл для подростков литературную передачу на питерском радио и время от времени давал задание – что-нибудь сочинить с тем или иным словом. До отъезда из Петербурга мне довелось услышать только два задания: первое - со словами «серебряный» и «золотой», второе – со словом «светофор». Строчки родились мгновенно.

с бутылками и селедочными скелетами на подоконниках,

вышла во мрак улицы,

где Тётя, иль высокопоставленный Дядя

считают лишним подать автобус

после восьми вечера; считают, что толпа

способна ночь стоять на панели.

У тех, кто далёк от поэзии,

обнаружились деньги на такси,

а я одна в толпе таких же одних

терпеливо ждала автобус,

который в полночь довёз до дома.

И я не обморозила ноги,

Не умерла от унижения

И одинокой всё же не была,

Потому что есть на свете поэт

По имени Вислава Шимборска.
А утром на остатках пережитого у меня получился опус ко дню рождения моей племянницы Оксаны и ещё очень дорогого мне человека:
В день твоего рождения ем кашу на молоке.

Это мой редкий праздник, но, если бы кто-нибудь

перебрал крупу, потом замочил её,

сварил кашу и минут на тридцать

убрал под подушку, не забыв добавить сливок,

я бы такие праздники устраивала чаще.

Проще съесть, так называемый,

дежурный бутерброд и запить, так

называемой, дежурной чашкой кофе.

«Так называемой» - потому, что не может быть

и прошедшая через удивительные руки кулинарных мастериц.

Сегодня, в день твоего рождения

ем кашу из глиняного горшочка

и запиваю шампанским брют,

и ты даже представить себе не можешь, как это вкусно!

Едва ли меня можно назвать человеком верующим, но словосочетания «вербное воскресенье» или «чистый понедельник», услышанные в детстве от бабушки Ксении, завораживали. Когда была маленькой, сразу представляла день с падающими пушками-вербочками или сверкающие промытые окна. Через много-много лет у меня появились такие строки:
После сытной масляной недели

Опустился чистый понедельник.

Все грехи отпущены уже,

И стоишь, как будто на меже –

Во вчерашнем жирном кутеже

Или сегодняшней

Аскезе…

Коль суетой земной не грезишь

Взираешь, словно свысока

На смесь язычества и церкви.

И всё же удивляешься слегка

Созвучью – чистый понедельник.
Я уже говорила, что читала много. Позднее стала строго выбирать, просматривая любимые места из  Гессе, Розанова,  Бердяева и, конечно, из поэзии –  Пастернака, Пушкина, Тютчева, Арсения Тарковского, наших великих поэтесс, американского классика двадцатого века Эдгара Мастерса… Отдельное место в моём сердце занимает японская поэзия.

Я надеялась начитаться вволю на пенсии, но это были пустые надежды: если через пять минут сидения с книгой мертвеет затылок, а лёжа – ещё и руки, то это мучение, а не чтение. Правда, выручают стихи, которые можно читать по одному.

Все мои миниатюрные (в стихах) размышления я написала до встречи с творчеством Руссо, Бердяева, Розанова. А самой моей любимой, самой удивительной книгой на свете является СЛОВАРЬ.
* * *
Ежедневно причащаюсь

Из бездонного колодца –

Словаря родного языка.

О шашках
В первом или втором классе отец научил меня играть в шашки, и я обыгрывала всех ровесников-мальчишек в округе. Доску рисовали на листе картона, а шашками были осколки фарфоровой посуды: белые и темно-синие, их около частных домов валялось предостаточно. Мальчики хорохорились, проигрывая девочке: «У моего папы ты бы никогда не выиграла!», но снова и снова просили сыграть в надежде на удачу.

Вскоре после развода с отцом мама получила комнату в бараке, мы переехали, и я стала забывать о шашках. Однажды летом, когда я окончила седьмой класс и читала во дворе на завалинке, а девочки играли в волейбол, на крыльцо барака вышел юноша (Лёша) и спросил желающих сыграть с ним в шашки. Желающих оказалось много, но все проиграли, и только я сделала ничью. Он очень удивился и предложил играть по пятьдесят партий каждое воскресенье и уже – по настоящим правилам, без, так называемых, фуков, с которыми играли в детстве. Вначале счет был 49:1 в его пользу, потом 48:2 и т.д. А потом всё наоборот, и, наконец, 50:0 в мою пользу. Лёша решил, что мне играть с ним не очень интересно и пригласил своего, более сильного, друга. И всё повторилось, только гораздо быстрее. Потом привели чемпиона их техникума, и снова тот же результат. Я выиграла первенство своей школы, и старшеклассники стали приглашать меня по выходным (в школе было что-то вроде клуба по интересам) на шашечные баталии. Мальчики так же переживали, как мои партнёры в детстве, и кичились своими отцами. Проигрывала мне в шашки и чемпионка школы по шахматам – большая умница с математическим талантом. Гораздо позднее в турнирах среди мужчин чемпион области по шахматам, участвуя в шашечных турнирах, часто занимал место за мной, и каждый раз недоумевал: чего же в этих шашках такого, что невозможно понять их душу. А я, видимо, эту душу поняла и очень благодарна отцу за науку, так как физические виды спорта мне были недоступны из-за двух пороков сердца.

Знакомые настойчиво советовали пойти летом в Городской сад, где на веранде сражались люди разного возраста и умения, в том числе и разрядники. Но я пошла туда только после окончания школы и медучилища, когда до отъезда по месту распределения оставалось не более десяти дней.

Встретили меня радушно, даже предложили похлопотать об изменении направления на работу, чтобы оставить в Тюмени (через спорткомитет это было возможно), но я отказалась. Вернулась я в Тюмень через год с небольшим (вместо трёх), потому что мама получила производственную травму: кто-то на почте не глядя включил транспортёр, и она лишилась трёх пальцев правой руки. После возвращения я сразу устроилась на работу, а в выходной день явилась в Горсад. Это был сентябрь 1960 года, и с этого времени начался отсчёт знакомства с лучшей в мире «командой молодости нашей» и моей подругой Люсей, которая, хоть и не играла в шашки, но знала многих спортсменов через меня. Вскоре состоялось первенство города среди мужчин, и я выполнила там третий разряд. В каждой области, кроме, пожалуй, Свердловской, а также Якутии, Башкирии и городов-мегаполисов очень мало женщин, всерьёз занятых шашками, и часто приходилось играть в своих областях в мужских турнирах.

В Томске турнир проходил в Планетарии с очень толстыми стенами, и шум с улицы нам не был слышен. 12-го апреля был последний день соревнований; мы выиграли у команды Омска, счастливые вышли на улицу, хотя в целом сыграли средне, и поняли, что в стране что-то произошло. Весна на юге Западной Сибири часто бывает очень тёплой, и тогда было не менее двадцати градусов: женщины в креп-жоржете и крепдешине, танцы, песни, поздравления, поцелуи. Молодой студенческий Томск ликовал, радуясь полету Гагарина.

В Томске играла и команда из Вятки; на женской доске была чемпионка Кировской области Маргарита Букова, но, когда играешь за команду, мало кого вокруг замечаешь. Подружились мы на женском чемпионате России в Пятигорске, когда жили в одном номере гостиницы. Это был 1968 год, тем не менее, от того Апреля можно начинать отсчет нашего знакомства, и, если доживем, весной 2011 года отметим пятидесятилетие нашей первой встречи, когда наша страна будет отмечать юбилей первого полета в космос. Другую кировскую шашистку – Алевтину Тетенькину – я тоже знаю, и было приятно встретиться в Вятке спустя много лет и вспомнить молодость.

Один из участников нашей команды окончил Томский политехнический институт и ностальгически водил нас по городу, знакомил с речками Ушайкой и Басандайкой (не знаю, как пишется, названия помню только по слуху), другими близкими ему местами.

И ещё мне запомнился один случай из моих первых соревнований на выезде. Примерно в середине турнира я довольно быстро сыграла свою партию и болела за своих: мы никогда не уходили, пока не сыграет вся команда. Вдруг ко мне подошёл серьёзный и симпатичный мужчина, мастер спорта по шашкам, томич и, как потом выяснилось, доктор наук, вынул из кармана два билета и сказал, что посчитал бы за великое счастье сходить со мной в театр. Я чуть не успела ответить утвердительно, как вдруг спиной почувствовала, как напряглась моя команда и мягко отказалась.

Со своей командой я объездила всю страну от Калининграда до Владивостока. Много раз участвовала и в личных соревнованиях. В том же Пятигорске, о котором уже упоминала, была дважды. Однажды в нашу лабораторию, победившую в соцсоревновании, поступила заграничная путёвка на Фестиваль молодёжи и студентов. Сотрудников было двести сорок человек, но путевку единогласно решили отдать мне. А я в это время защищала честь Тюменской области на чемпионате России в Пятигорске. И вместо меня за границу поехала другая девушка, которая потом долго ходила очень гордая, а я… пропустила эту единственную возможность, потому что на следующий фестиваль не проходила по возрасту.

Я люблю Ригу с её культурой, цветочными базарами, возможностью купить цветы на улице даже в полночь (соревнования всегда устраивались в конце июля), с её парадом судов по Даугаве в день военно-морского флота, но кровной связи я не почувствовала. Я тогда ещё не знала, что после революции там какое-то время жила семья деда, а значит и мой отец. Сейчас я бы ходила по этому городу с большим трепетом, чем тогда.

С началом моего шашечного пути связана одна очень лирическая и грустная история. Из Городского сада я никому не позволяла себя провожать, благо ночи были светлые. Но один мальчик (П.) шёл за мной без спроса, отставая метров на двадцать-тридцать. Когда до моего отъезда по распределению оставалось дня три, я разрешила подойти поближе, и мы минут пять поболтали. Он попросил разрешения зайти за мной на следующий день и погулять до похода в Горсад. Я сшила себе очень модную тогда белую капроновую кофточку с маленьким воротничком, мелкими чёрными пуговицами и рукавом «фонарик». Когда мы шли по улице, как только к нам приближался пешеход мужского пола, П. прикрывал меня газетой, хотя под полупрозрачной блузкой было красивое белье. Дальше рукопожатий наши отношения не пошли - я не позволила. П. дал мне свой адрес и попросил писать. Я несколько слов отправила проездом из Салехарда, а, когда доехала до места назначения, где по полгода не было связи, прекратила общение.

Вскоре после того, как я вернулась в Тюмень, встретила П. на главной улице. Он не поздоровался. Потом прошло еще пять лет, я была уже замужем и родила дочь. Проходил мужской чемпионат Городского сада по стоклеточным (международным) шашкам, я была в нём и главным судьёй, и участницей. Машинально расставляя на столы шашки и часы, проводя жеребьёвку (участников было много, играли по швейцарской системе с ежедневной жеребьёвкой перед туром), я увидела молодого человека у входа на веранду, который смотрел, не отрываясь. В голове застучало: «Это ко мне, это, наверное, П.!» Мой противник не явился, игроки были опытные, до первого цейтнота у меня-судьи было свободное время, и я подошла к П. Мы гуляли по саду. П. прижимал к себе и чмокал мою Ирочку, угощал ее газировкой. Рассказал, что знает всё, вырезает из газет мои стихи, заметки по шашкам, которые писала я, и которые писали обо мне, знает все мои платья. Я узнала от него, что он пытался жениться, рассказав невесте обо мне, но жизнь не сложилась, а сейчас просто необходимо было исповедаться, чтобы попытаться жить снова. И ещё добавил, что изо всех сил постарается больше не тревожить меня. Я была ошеломлена, но постаралась взять себя в руки и вернулась к судейству. Муж, который тоже участвовал в соревнованиях, ничего не заметил, но один из самых близких друзей – Валентин – спросил с тревогой: «Что случилось?» Когда я рассказала, он был ошеломлён не менее моего. Самое главное, что я П. тогда, в нашу первую прогулку, ничего не обещала, я сама любила другого, почти безответно, вернее думала, что безответно. А тот, в кого я была влюблена, как оказалось, смертельно обиделся, что я не осталась в Тюмени после медучилища. Мы с П. были в равном положении, но, видимо, своя беда кажется сильнее. В сердце на всю жизнь осталась светлая боль.
П.Р.
По белому свету, да по белу свету

Мне бы встретить тебя каким-нибудь летом,

Опуститься вкруг тебя, как вкруг тополя,

Целовать бы руки, обнимать бы ноги,
За то, что в юности не благодарила

За любовь твою бескорыстную.

* * *

Сеансы одновременной игры я проводила нечасто, и без меня находились желающие, но свой первый сеанс я запомнила. Я только-только выполнила третий разряд, и опыта проведения сеансов не было. Медиков летом часто направляли на работу в пионерлагерь, я ещё была не замужем и согласилась. В лагере не было бани, но регулярно приходила автобаня, и я всегда помогала мыть детей младших групп, чтобы в их волосах не завелось ничего лишнего. Однажды в стенку бани застучали с криком: «Фельдшера на выход!» Я в прилипшем ситцевом платьице в тревоге вышла на улицу. Оказалось, что кто-то из спортивного лагеря узнал, что рядом с ними работает чемпионка области по шашкам, и решил пригласить меня дать сеанс одновременной игры. Отказ не приняли, так как дети весь день пилили сучья на столбики-шашки и красили их, а доски у них были. Пришлось соглашаться. Детьми оказался весь персонал и несколько великовозрастных спортсменов, всего тридцать два человека. Я ахнула, но быстро взяла себя в руки, решив, что, если для первого раза выиграю половину партий, будет вполне прилично. Выиграла 31,5 на 0,5 очка. Ничью сделал бухгалтер лагеря. Мне с восторгом надели венок из полевых цветов и увезли обратно.

Раз уж заговорили о пионерлагерях, то сделаю небольшое отступление, не касающееся шашек, так как опыт работы в лагере мне очень пригодился в будущем. Обычно повара воровали продукты, и дети плохо прибавляли в весе. Мне посоветовала очень опытная фельдшер вставать каждый день на закладку продуктов, что я и сделала с первого дня: вставала в пять утра и шла на кухню. Продукты сама взвешивала, а сахар и масло (особенно масло) надо было размешивать, иначе всё, что не успело растаять, вычерпывалось и использовалось на следующий день. Я всё тщательно мешала и ни на какие приманки поваров не реагировала. «Сегодня для сотрудников капустный пирог острый по-кавказски, а детям – обычный. Вам какой?» - спрашивали меня, и я, конечно, выбирала для снятия пробы – детский. Дети к концу смены прибавили в весе так, что их было не узнать.

После пионерлагеря я ещё более тщательно снимала пробу в заводской столовой. Однажды заставила, грозясь санэпидстанцией, высыпать в мусор бак варёной полугнилой картошки, из которой повара собирались делать пюре, сдобрив молоком и маслом. Это были 1960-е, уже не голодные, годы, хотя большинство людей в стране жили очень скромно. Чего нельзя было сказать о некоторых работниках, допущенных к кормушке. Однажды моя, всегда спокойная, дочь пришла из садика и схватила кусочек недожаренной картошки со сковороды – так хотела есть. Я забила тревогу. В садике была инициативная группа, что-то вроде родительского комитета, и я предложила родителям сходить на закладку продуктов, но пока они дня два-три стеснялись, не выдержала детсадовский врач, которая видела, как столовую ложку каши делят на двоих детей. Оказалось, что на двести официальных путёвок в садике было четыреста детей, и от половины – деньги шли в карман директору, которая даже во время следствия брала продукты из садика домой. Был громкий судебный процесс.

Я часто судила соревнования, имела первую судейскую категорию, дважды участвовала в судействе российских полуфиналов, но республиканскую категорию оформлять поленилась. Дисциплина на турнирах с моим судейством была железная, даже директор шахматно-шашечного клуба мне завидовал, так как шахматисты и выпивши играли, и даже сильно ссорились. Пьяных к игре я не допускала, даже по стуку входной двери понимала, трезв ли участник. Смешных случаев, связанных с судейством было множество, но лучше всех запомнился один.

Однажды ведущий шашист города не явился на очередной тур, и через положенные тридцать минут я засчитала ему поражение, но часы и шашки со столика ещё не убрала. Он влетает в зал, подходит к столику с его фамилией, сгребает все шашки, картонную доску сгибает пополам, ставит противнику две шашки, а себе – три, делает ход и с видом абсолютно счастливого человека нажимает на кнопку часов. Я подошла и сказала, что он опоздал и получил «баранку». «Галочка, у меня сын родился!» - сообщил Юра заплетающимся языком. Все радостно вскочили с мест, так как у женатых игроков пока были только дочери. Юрин противник стал умолять меня сыграть партию: ему, мол, не нужно даровое очко, тем более у нас такая радость. Ребята уже собрались качать виновника, как я вдруг строго сказала: «Вернитесь к вашим доскам, а жена Юрия Михайловича через неделю родит дочь». Наступила мёртвая тишина, потом кто-то сказал: «Разве этим шутят?» Так всё и вышло, все удивились моей прозорливости, а я просто знала психологию мальчишек с детства.

На республиканских соревнованиях ребята никогда не пили, но однажды по окончании турнира часа за два до отъезда я заглянула в номер к своим друзьям по команде и ахнула: пьют и радостно сообщают, что обмывают мой успех – я одна из команды вышла в финал. Думаю, что они обмывали свою неудачу. Зима в разгаре, на вокзал надо было ехать очень долго на трамвае, я их едва собрала. На каждой остановке они пытались выпрыгнуть по нужде, а один молча показывал рукой, будто дёргает шнур смывного бачка. Когда я наконец, довезла их до вокзала, они дружно выстроились лицом к забору… В вагон я их затолкала в последние секунды.

В это самое время служил в армии мой одноклассник, он частенько приходил к нам в барак, где одну из комнат занимала его тётя, иногда заглядывал и к нам; мы болтали о том, о сём, а, уходя в армию, как бы полушутя спросил: «Будешь меня ждать?». Я очень удивилась и ответила отказом. Он образно рассказал, что гора с горой не сходится… и уехал. Письма, в которых он уже начал мечтать о том, как мы назовём свою первую дочь, стали приходить ежедневно, и я поймала себя на мысли, что начинаю к ним привыкать. Мне захотелось немедленно увидеть его и расставить все точки над «i» (в том числе и для себя). У меня были три дня отгулов, и я до Ярославля уехала в Калининград и без предупреждения явилась в воинскую часть. Вышел дежурный и расспросил, кто я такая. Я сказала, что мне надо успеть на чемпионат России и что очень хочу повидать одноклассника. Для пущей важности пришлось назваться невестой. Офицер внимательно выслушал меня и куда-то ушёл. Минут через пять выходит с шашечной доской и говорит: «Разрешите представиться! Мастер спорта по шашкам Звирбулис!» Мы сыграли несколько партий, совсем не помню как, но не думаю, что совсем плохо, так как мастер сказал, что мой жених находится далеко на учениях, но через два часа его привезут. О Звирбулисе знала только из журнала «Шашки», а тут посчастливилось познакомиться. Многие ребята рассказывали, что шашки часто помогали им в жизни: то железнодорожный билет достать, то в командировке какое-то дело продвинуть побыстрее, а уж, сколько интересных людей мы встретили, и не счесть. Звирбулис сдержал слово, через два часа мой одноклассник стоял передо мной с разинутым ртом от удивления. Мест в гостинице не было, мы гуляли по городу, где-то перекусили, сфотографировались на память, и я уехала. А по возвращении с соревнований в Тюмень написала, что ждать «жениха» не буду.

В Ярославль я приехала на день раньше, устроилась в гостиницу и, узнав адрес в Горсправке, поехала навестить моего родного дядю – старшего брата отца. Я его едва помнила. Когда отец ушёл от нас, дядя Семён очень плохо обозвал брата и прекратил с ним всякую связь. Если я правильно запомнила, дядю во время войны спасла медсестра, и он на ней женился, переехав после войны в её родной Ярославль.

Надо сказать, что все мои двоюродные братья и сёстры очень похожи на деда или прадеда. Однажды в судмедэкспертизу, где я работала, вошёл молодой человек с фотоаппаратом из железнодорожной милиции, и я ахнула: «Мы с вами родственники! Я дочь Сергея Райкова, а вы?» Он ответил: «А я сын Ольги Райковой». Это моя родная тётя.

Когда я позвонила в квартиру дяди Сени, он открыл дверь и сразу спросил: «Ты чья дочь? Сергея? Ольги? Надежды?» В то время я почти ничего не знала о прошлом нашей семьи: ни о службе деда в армии Колчака, ни о Харбине… Да и вряд ли бы мне дядя что-нибудь рассказал: даже в начале 1960-х, в период оттепели, быть потомками белых офицеров было опасно. Да и поговорить с дядей времени почти не было: остановиться я у него не могла, потому что ехать к нему от места игры нужно было не меньше часа, а каждая партия длилась шесть часов, потом в номере надо было разобрать ошибки и подготовиться к следующей противнице. К дяде я съездила только в предпоследний день соревнований, чтобы попрощаться.
* * *
Несколько лет я была председателем областной федерации шашек, эта нагрузка на общественных началах отнимала много времени, но занималась отчетами и другими делами после десяти вечера, не в ущерб дочке, а на соревнования в шахматный клуб часто брала её с собой. У меня было хроническое недосыпание, так как засиживалась до трёх часов ночи: много времени отнимала ещё игра по переписке. Телефонов тогда почти ни у кого не было и, если срочно нужно было пригласить шашистов на подготовительный или отборочный турнир, мы собирали всех по цепочке.

Вскоре после моего избрания председателем федерации пришёл вызов на совещание, где решались шашечные проблемы в масштабах России. В Москву приехала масса народа со всех областей, в основном мужчины, все стояли в очередь за получением направления в гостиницу. Каждому объясняли, что надо доехать до Речного вокзала и куда-то повернуть к месту проживания. Когда дошла очередь до меня, чиновник куда-то отлучился, на его место сел другой и стал объяснять вроде бы то же самое, но от Речного вокзала он сказал мне повернуть направо, а всех остальных направляли налево. Вместе со мной успели оформить ещё троих, а потом вернулся предыдущий товарищ. Мы вчетвером поехали по указанному адресу и очень удивились, что ни до нас, ни после нас никто из приехавших шашистов больше не появился. Место, куда мы пришли, с направлениями спорткомитета оказалось шикарным по тем временам учебно-тренировочным центром сборных команд страны, которые ещё не принимал спортсменов, но ласковый и вышколенный персонал уже работал. Кухня была открыта пока только для персонала. Сотрудники закупали продукты вскладчину, каждый день высчитывая, во сколько обошелся обед. В тот день был вкуснейший рассольник, мясная отбивная и компот. За это мы заплатили по 63 копейки с человека. В кафе было очень красиво и уютно. Наша группа не была похожа на спортсменов, из четверых – один был седым стариком, а второй – инвалидом, который с трудом ходил, переваливаясь справа налево. На лестнице по пути к номеру нам предложили массаж, но мы тактично отказались. Я уже догадалась, что мы попали не туда, и, пока нас не выселили, побежала в душ, а потом – к стопке книг и стала читать в глубоком кресле воспоминания какого-то большого художника. В середине ночи услышала голоса в коридоре, оказалось, что приехал директор этого комплекса. Я вышла на шум, и красавец-армянин сказал, что по моим глазам видит: я поняла ошибку направившего нас сюда чиновника. Я смело возразила, что не удивилась такому сервису, так как на женских чемпионатах России нам дают лучшую гостиницу и талоны в лучший ресторан (правда, соревнования никогда не проходили в Москве). С бумагами у нас был полный порядок, и нас согласились оставить до утра. Я провалилась в перину и крепко уснула. Кстати, никогда не верила, что с больным позвоночником (не имею ввиду травмы) надо спать на жёстком, тело должно принимать естественное положение. Сейчас об этом стали говорить и некоторые врачи.

Утром нас вкусно накормили, и мы уехали на совещание. Оказалось, что всех остальных – около ста человек – разместили в одном большом помещении на дебаркадере. Раскладушки стояли почти впритык друг к другу, кто-то пил и пел, кто-то в темноте играл на рояле (видимо, это место раньше было танцзалом), а некоторые – по памяти (без доски и шашек) вслух сражались между собой в нашу любимую игру. Уснуть почти никому не удалось. К нашему счастью, все вопросы Пленума мы решили за один день вместо двух, и ночевать в Москве больше не пришлось.

В ресторанах, к которым нас прикрепляли, я питалась редко. В первый же день, если получалось, меняла талоны на деньги, теряя рубль с каждой десятки. Официантки с удовольствием шли на это, так как кормить непьющих спортсменов было невыгодно. Я находила чистую и недорогую столовую, и из оставшихся денег покупала что-то для себя или дочки.

В 1969 году в заочном мужском чемпионате я выполнила норму кандидата в мастера спорта, причём сразу, без предварительного набирания кандидатских баллов. Ушла я из шашек довольно рано, но попросила своих ребят взять меня с собой, если турнир будет на Дальнем Востоке, так как дальше Бурятии не была. Удивительный край из песни «Там, где багульник на сопках цветёт»! В Улан-Уде в каждом номере гостиницы и на столиках ресторана стояли букетики цветущего багульника без листьев. Невозможно было отказаться и от удивительного меню: омуль в тесте, заяц на вертеле и многое другое, но наши талоны быстро растаяли, и мы последние дни питались в номере фасолью в томате. В выходные дни ходили на сопки, но багульник не нашли. А так хотелось веточку привезти домой! Байкал, к сожалению, видели только из окна вагона и только во льду. Сходили и в Бурятский оперный театр. Я так переживала, что у меня полусапожки, а не модельные туфли, но в зале оказалось не более пятнадцати человек вместе с нашей командой, и я обрадовалась, что мы пришли, больно за артистов, когда они поют в пустом зале. Слушали «Травиату», я эту оперу знала с со школы, так как все арии пела «на уборочной» наша самая классная классная. У неё в юности даже было направление в Свердловскую консерваторию, но девушка выбрала педагогику. А бурятские певцы так старались, что я расплакалась.

Однажды, после того, как я уже перестала участвовать в соревнованиях, в самом начале мая 1981 года частично обновлённая команда Тюменской области подъехала к моей работе и сообщила, что нас ждёт Владивосток. Прилетели мы девятого мая, всё цвело, на невысокие кусты словно был наброшен розовый шифон. В самолете мне стало плохо с сердцем; все, особенно два пятиклассника из нашей команды перепугались, но, когда мне стало легче, я обнадёжила, что, пока не сыграю за команду, не умру. Сыграла, хоть и после перерыва в несколько лет, довольно прилично. На обратном пути от радости, что не подвела команду, долетела сносно. Пятиклассники тоже были в восторге от поездки и взахлёб рассказывали о ней родителям, встретившим их в аэропорту.

В пельменной, где мы питались по талонам, было четырнадцать закусок из рыбы, которая таяла во рту, да и недорого было. Есть три раза в день мы не успевали, и у нас осталась куча талонов, которые нам отоварили сухим пайком. Я привезла домой огромный кусок солёной чавычи, из которого в день рождения сделала штук пятьдесят расстегаев, а из хребта сварила гостям ещё и по чашечке бульона.

Во Владивостоке в выходной день мы на катере уехали на какой-то островок в Тихом океане. Ребята пошли ловить рыбу, а мы с давним другом по команде поднялись на холм, чтобы не терять мальчишек из виду, и мне на вершине острова среди неописуемой красоты в предпоследний раз объяснились в любви.

Может сложиться впечатление, что я только и знала, что ездила всю молодость по стране. Но мои поездки были не такими уж частыми: я никогда не участвовала в тренировочных сборах, у меня и тренера не было. Играя за команду, я брала, как и все, положенную в таких случаях служебную командировку, а вот к личным чемпионатам старалась приурочить отпуск.

Несмотря на большую загруженность, я, как и многие молодые люди, иногда ходила на танцы, но танцевать мне редко удавалось, потому что всегда находился кто-нибудь, знавший меня по шашкам, и просительно уводил в комнату отдыха, чтобы сыграть партию. Однажды мне из Вятки позвонила дочь и спросила, под какие пластинки мы танцевали в юности (она готовила вечер встречи выпускников разных поколений). Я даже растерялась, потому что танцевали мы под духовой оркестр, в перерывах, когда оркестранты отдыхали, нас развлекал массовик-затейник, и только изредка ставились пластинки «Брызги шампанского» и «Рио-Рита». Для меня вечер пролетал незаметно; в комнату отдыха входила подруга Люся и шептала мне на ухо, что танцы закончились. А ещё каждый год, пока я не уехала из Тюмени навсегда, она сообщала мне о цветении лип, хотя я и сама не могла не заметить эту красоту…

Уезжаю.

«Галя, липы цветут!»

…