Галина Балабанова Осенние раздумья…
|
|  Yüklə 8.06 Mb.
|
|
Галина Балабанова Осенние раздумья… 
Осенние раздумья… Я когда-нибудь Самым простым языком Расскажу О друзьях, О России, О дочке.
Всё, что в сердце ношу, Чем живу и дышу, Опишу до последней Точки.
Как встречаю рассвет, Пью с травинок росу, Как от запаха хвои Задыхаюсь в лесу, Как от птичьего крика Немею…
Я об этом Когда-нибудь Расскажу. Расскажу, Если только Сумею. (стихи из юности) От автора Смогу ли я одолеть Ее высочество прозу, не знаю, хотя школьные сочинения писала неплохо. В год моего поступления в Тюменское медучилище конкурс был шесть человек на одно место. В каждой группе было по одной пятерке за сочинение. В моей группе «отлично» - только у меня. О …Культпоход с маминой работы. Родители варят уху у костра и поют. Мальчик-подросток предложил мне покататься на лодке по озеру; он вытягивал из воды лилии, и бросал, и бросал мне на колени… Нас позвали к ужину, но есть я уже не могла: забилась под какой-то пахучий куст и скорее почувствовала, чем увидела, яркий сноп лучей с неба. К лучу я вернусь позднее. А огромный букет лилий я получала ещё раз, когда ездила навестить братьев в пионерский лагерь. Они вылезли из воды, как два взъерошенных котенка, и со счастливейшими физиономиями вручили мне цветы. С тех пор, с того культпохода, стихи приходят только так: внезапная трясогузка, слёзы, сопли и строчки, которые я даже не всегда записывала, а, если и снисходила поместить в тетрадь, то через полгода (не менее) стихи чаще выбрасывались, чем переносились в чистовик. Одно время писала узкие длинные стихи:
Теряла…
С тех пор, почти с детства, очень люблю великое чудо – бумагу; в доме всегда есть блокноты, тетради разного калибра, записные блоки. Кстати, как потом оказалось, узкие, а, значит, длинные стихи стоили дорого. При зарплате в сорок пять рублей первый гонорар – одиннадцать рублей за двадцать две строки – был целым состоянием. Стихи в редакцию отдавала не я, а руководитель литературного объединения при газете «Тюменская правда», в которое я прошла по конкурсу. Редактор газеты счел нужным исправить строчки без согласования с автором. Первый мой опус почти не пострадал, а во втором, написанном в нарастающем ритме, редактор убрал третью часть из четырех, и ритм, да и смысл пропали. Знакомые меня поздравляли с публикацией, а я готова была провалиться от стыда и запретила отдавать стихи в газету. Тем более что на семинаре молодых литераторов области один известный в то время уральский поэт сказал, что не имеет претензий к технике стихосложения, но печатать меня никогда не будут, так как, живя в нефтяной области, умудряюсь писать не о нефти, а о любви. Правда, на другой день он извинился, сказав, что с возрастом разучился писать любовную лирику. А я на долгие тридцать лет закрыла себе путь в литобъединения, тем более - в редакции. Ранее, в юности, считала, что в восемь рифмованных строк можно вместить целый роман, но вскоре, в 1965 году, при нечеловеческом эмоциональном напряжении спустились слова:
Точнее было бы сказать: Одни хоронят, Другие
Считают венки. Но ту далекую миниатюру храню в первоначальном виде. Как и многих других, меня натолкнули на написание воспоминаний возраст, ностальгия по юности, просьба дочери, а еще я двадцать пять лет назад узнала некоторые подробности жизни родителей моего отца. И всё же молчала из всеобщей привычки молчать. И зря молчала: когда услышала по радио, что в Харбине умерла последняя женщина из того поколения, я просто расплакалась. Последний лист Отделился от клена. Ничем не прикрытое Одиночество. О детстве М  ой дед по отцу - Райков Анисим Прокопьевич - до революции жил и венчался с Ксенией Арсентьевной (в девичестве Долженковой) в Петербурге. После революции семья переехала в Ригу. Родственники считают, что мой отец родился в Риге, но он - с 1915 года, и я допускаю, что папа тоже петербуржец.
Дед был адъютантом у одного из генералов в армии Колчака и после поражения вместе с семьей оказался в Харбине, а потом на Тайване. Говорят, что дед хорошо пел и, когда в Армии умер поп, просили моего деда отпеть погибших. В Бабушка рожала много, но живых осталось только пятеро. Думаю, что в Китае покоятся косточки моих родственников. М  ои будущие родители нечаянно встретились на вокзале, полюбили друг друга и через несколько дней поженились. Кстати, все мои дяди и тети (и отец) были помолвлены с детьми известных людей Тюмени, но все ослушались, и дед недолюбливал нежелательных снох и зятьёв.
О Мама Ирина (в девичестве Осколкова и тоже, как моя бабушка по отцу, Арсентьевна) родилась в крупном селе, примерно в восьмидесяти километрах от Тюмени. Красивая, с огромной русской косой, она очень рано лишилась родителей и едва их помнила. Её воспитал дед, который был великим тружеником. С рассвета уходил в поля, где паслись гуси, собирать пух для перин и, вообще, никогда не сидел без дела. В деревне он брал к себе всех детей, оставшихся без родителей, даже если они были чужие, и таким образом поставил на ноги чуть ли не семнадцать сирот. Семья жила в достатке, даже масляна (видимо, маслобойка) была одна на два двора. Наверное, поэтому у мамы никогда не было психологии нищего человека, даже когда воспитывала нас троих после развода с отцом. Мама легко рифмовала простые поздравительные четверостишия, а с ее слов, и вся родня в деревне сочиняла всякие небылицы:
На трубе мужик сидел. Она думала - вспотела И давай околевать, А мужик-то усмехнулся: «Тебе, Улька, не пропасть». Или: На горе стоит одёр – На портяночки отрежь. Никто замуж не берет, Наверно, из-за этого. К одному из маминых родственников обратилась сельчанка с просьбой заговорить ей больной зуб. Мужчина всерьез попросил женщину повторить за ним каждую строчку заговора. Больная так и сделала, но, услышав последние слова, с рёвом убежала: Зубы, вы мои зубы, Выпадите зубы. И будь у меня в роте, Как у кобылы в попе. А еще мама знала множество частушек, в том числе о становлении советской власти, но я запомнила только одну: Нынче утром дед Пахом С бабкой Акулиною Подписались на заём – Два рубля с полтиною. Или «три рубля с полтиною», уже не помню. Маминого деда не раскулачили, зато мужа маминой тёти привязали к лошади и волокли по земле до соседнего села, пока не облезла кожа. Мы некоторое время жили у этой маминой тети, и мне приходилось прятать от нее пионерский галстук. В шестнадцать лет, а точнее в пятнадцать, так как в документах был добавлен год, мама переехала в Тюмень и устроилась няней к ребенку в приличную семью. Потом она окончила курсы весовщиков на железной дороге, а, когда в стране прозвучал лозунг Паши Ангелиной «Девушки, на трактор!», мама окончила и курсы трактористов, но по этим специальностям не работала. Но однажды на севере, когда заглох мотор у катера и мужчины, помучившись, только развели руками, мама не вытерпела и с первой попытки запустила мотор. В конце концов, она окончила годичную школу по подготовке учителей начальных классов. В девятнадцать лет мама вышла замуж, и вскоре после моего рождения отца перевели в Самарово - аэропорт города Ханты-Мансийска недалеко от слияния Иртыша и Оби. Уехали мы оттуда, когда мне было лет пять, и кое-что из той жизни я запомнила. В доме у нас (даже когда мы потом жили без отца) была стерильная чистота. Посуда мылась в трех водах, на печке под потолком всегда сохло кусков по двадцать хозяйственного мыла (мама говорила, что сухое мыло более спорое), а для мытья посуды было по мешочку сухой горчицы и питьевой соды. Возвращаясь с работы, мама заходила на задний двор, снимала с себя одежду и хлопала, даже шнурки из туфель вынимала. В Самарове для сотрудников аэропорта стоял на пригорке длинный дом по типу барака, но у каждой семьи был отдельный вход с крылечком, сени, кладовка, кухня с русской печью и комната. В нашей печи отец соорудил коптильню для рыбы. В общий туалет на улице вёл тротуар, который летом мыли; в туалете висели тюлевые занавески, пол скоблился добела. Начальник порта перед каждым советским праздником делал поквартирный обход и, если находил паутину даже в кладовке, долго журил хозяйку. В Почти через год после приезда в Самарово у меня появилась сестричка Тонечка. Когда ей исполнилось три года, нас стали учить грамоте. У меня была хорошая память, но и сестра отвечала мгновенно и с выдумкой. - Это какие буквы? – спрашивала мама. Речь шла об «О» и «С». И сестра отвечала: - Креблешок и полкреблешка! Так она называла кругляшок. Старший и младший братья отца воевали; младший - Василий (кремлевский курсант) - погиб за Ленинград, похоронен в Чудово. У отца была броня, он работал бортмехаником. Помню, как летом сел на воду краснопузый трофейный самолет, его почему-то называли женским именем Катарина.
Под подушкой у папы часто лежала ракетница. Однажды он проснулся в холодном поту и, схватившись за ракетницу, разбудил маму: «Кто у тебя вчера был? Ты никогда не задергиваешь шторы до моего прихода, а вчера окна были закрыты!». Мама убежала босиком по снегу к соседям. Бабушка-соседка спрятала ее в подполье и от волнения забыла его закрыть, затянула только домотканой дорожкой. Отец вбежал с криком: «Ирина у вас?» - и… приземлился вместе с дорожкой в подполье. Расхохотался и унес маму домой на руках. Мама учила коренное население грамоте, но, когда в школу пришел молодой учитель, отец запретил маме работать.
Нас с сестрой никогда не наказывали, но однажды мы разрезали на куклы мамино платье. У нее было четыре красивых шерстяных платья, одно из них мы и приглядели. Мама очень расстроилась и пожаловалась отцу. Он достал инструменты и стал делать трехвостку: к небольшому черенку прибил кусок ремня, а свободный конец разрезал на три части. Всё это делалось демонстративно - не спеша. Просверлил дырку в черенке, привязал петлю, прибил гвоздь под потолком и… повесил трехвостку на гвоздь. Мы с сестрою смотрели на его работу без страха, потому что не знали, как наказывают детей. Трехвостку отец ни разу не снял с гвоздя. Гораздо позже на этот сюжет появилась песня: Мы с сестрою на куклы разрезали мамино платье – Шерстяное, красивое, цвета бордо, И пожаловалась тот же час наша мамочка папе, И решил наказать нас папуля за это, за то… Я  сейчас подумала о том, что, если я из простой семьи с такой любовью вспоминаю детство, то, как горько было покидать Россию русской интеллигенции, выросшей часто в неге и холе в семьях с прекрасными родовыми устоями.
На Севере в трудные годы нас спасала рыба, у отца был паёк, и войну мы пережили сносно, но, когда в 1945-м вернулись в Тюмень, досталось и нам, особенно в голодном 1947 году. Сестричка моя вскоре умерла, думали оттого, что её поднял на рога соседский теленок. Правда, рожки у него были маленькие; видимо, он просто играл, и травму Тоня не получила. Не стало ее месяца через четыре после этого события, и моя мама орала на всю улицу: «Будь ты проклята, рыжуха, не уберегла мне любимую дочь!» Сестре было лет пять, а мне – рыжухе – шесть лет. Из всех детей только Тонечка походила на маму. Когда, года через два к моему братику стала подходить корова с огромными рогами, у меня дернулась кожа вокруг локтей и мгновенно вскочило по огромному «родимому» пятну коричневого цвета, которые исчезли только через несколько лет. Брата я успела оттащить от коровы. А много-много лет спустя я увидела сестричкино свидетельство о смерти: она умерла от туберкулезного менингита, который в ту пору практически не вылечивался. Отец моей бабушки умирал за печкой от туберкулеза, и сестра заразилась. Я, узнав об этом, только и смогла выговорить: «Как же, мама, ты могла меня так проклинать?» Смерть дочери она пережила немыслимо тяжело, даже бой часов напоминал ей погребальный звон: мама закрывала уши и выходила во двор. Мама еще дважды испила эту самую страшную чашу в жизни – похоронила и сыновей. По возвращении с севера (из Самарово) в доме нас оказалось десять человек: прадед, бабушка с дедушкой, тётя с семьей и мы. Через три месяца после смерти сестры у меня появился братик, а потом – и второй. Запасов с огорода до весны не хватало и, когда при перекопке огорода находили почти гнилую картошку… какими вкусными были лепешки из неё. Дед умудрялся варить суп даже из редьки. А уж, каково было многодетным семьям без кормильца, и подумать страшно. Уже взрослой, когда училась на фельдшера, приносила перед стипендией хлеб девочкам из общежития, которым не помогали родители. Однажды сокурсница мечтательно сказала: «Платьишко бы новое к весне!» По моему предложению она скопила с двух стипендий на два метра штапельного полотна, а сшила я ей бесплатно… У В подполье всегда была картошка и бочка квашеной капусты (всё покупали, огорода у нас тогда уже не было). Ели картошку с капустой, пельмени тоже начиняли картошкой или капустой, варили каши. Нам и в голову не приходило, что это может быть невкусным. В каникулы я ездила в ближайшие деревни за грибами и ягодами, однажды привезла корзину крупной и спелой черемухи, и соседи по бараку мгновенно раскупили её по пять копеек за стакан. А с девятого класса подрабатывала на стройке, подбирая подходящее занятие, чтобы щадить больное с детства сердце. Связывала, например, проволокой арматуру для будущих бетонных плит. С первой получки купила почему-то шкалик коньяка (видимо, от кого-то слышала, что так положено), огромный арбуз, батон полукопчёной колбасы и баночку варенья из лепестков роз. Полуживая донесла всё это до дома, радость моих близких была неописуемой. В я пошла школу с восьми лет в 1947 году. До этого (после Самарово) мы успели пожить в пригороде Тобольска – в татарской деревне. Русской школы рядом не было, в неё надо было ездить каждый день на лодке через Тобол или снимать угол, но мама меня не отпустила. Мне было около семи лет, и некоторые обычаи татар я запомнила. Мы занимали второй (последний) этаж, а хозяева жили на первом. Стены и потолок были деревянными без покраски, и перед мусульманскими праздниками несколько соседей собирались вместе и скоблили почти всухую стены и потолок. Потом шли в следующий дом. С тех пор запомнила, как чистоплотны их женщины: в каждый поход в уборную даже девочки несли красивый кувшин с водой. Когда начинался пост, хозяева угощали нас очень вкусной картофельной похлёбкой, подбитой мукой. В половодье Тобол разливался так, что хозяева перебирались к нам и из окна второго этажа садились в лодку и ехали по делам. Вскоре мы вернулись в Тюмень, и, как я уже сказала, меня записали в школу. Бабушка Ксения настояла на моём крещении и пригласила батюшку домой. Он не спеша провел весь ритуал. Крёстной назначили родную сестру отца – Надежду, потому что считали и раньше её моей неофициальной крёстной. Однажды она носила меня на руках и не заметила, что открыто подполье, оступилась и одной ногой угодила в него. Дед успел нас поймать, и всё обошлось. Маминa тётя была баптисткой-евангелисткой и часто с криками нападала на попов. Одно время она сдавала комнату баптистам для молений. Тётя пыталась меня вовлечь в эту веру и несколько раз почти силой заставила посетить их встречи. Оказалось, что эти люди были мягкими, в отличие от маминой тети, и ни на кого не нападали, называли друг друга братьями и сестрами. Организация не была запрещенной, и на доме была соответствующая вывеска. Понравилось и то, что в их помещении не было роскоши, а лишь несколько изречений на стенах в рамках с узкими зеркальными вставками. Очень спокойно кто-то один молился вслух, а остальные слушали и мысленно просили Бога о чём-то своём. Жениться рекомендовалось только на приверженцах этой веры. Культурные лица, без исступленности, и никаких жертвоприношений. Но мой мир был настолько интереснее, так изумляло великое осеннее нисхождение листьев на землю и появление новых весной, что я сразу закрыла себе путь к баптистам. Позднее много размышляла о вере; удивляло, что люди, не имеющие стержня, бросались из одной крайности в другую: от церкви до ворожей и колдунов вместо того, чтобы сесть и подумать, надо ли удерживать пьющего (и бьющего) мужа или о чём-то другом. Изумляло и то, сколько шедевров создано на библейские сюжеты. Сразу напишу, что в четвертом классе могла попасть в дурную компанию: пригласили девушки из соседнего дома. Я посмотрела, как они употребляют вермут с килькой, и сразу оборвала знакомство. В 1949 году отца перевели на пристань, кажется, Карелино у самого слияния Тобола и Иртыша со странным названием его должности: начальник малых рек. Добирались мы одиннадцать суток, потому что река Тура (в Тюмени) обмелела и мы постоянно садились на мель. В Карелине от Тобола до Иртыша было минут пятнадцать ходьбы, я всматривалась, пытаясь разглядеть противоположные берега и думала, что, если эти реки малые, то какие же - большие? Плавать я не научилась, так как была великим созерцателем, любила просто смотреть на воду. С тех пор её люблю и жалею. Позднее в Петербурге, когда мне двенадцать лет довелось жить в разных коммуналках, с ужасом наблюдала, как кто-то из соседей, не спеша и болтая, чистил картошку, а в это время с полным напором текла вода. Наверное, только мы, русские, живя в богатейшей стране, так расточительны. А еще любила смотреть на цветы. Когда мы жили в Самарове, меня закутывали в меховую летную куртку и отправляли с пилотами в Тюмень к бабушке погостить. Ей нужно было каждое утро выгонять корову; бабушка усаживала меня на подоконник с видом в цветущий палисад и, возвращаясь через час-полтора, заставала меня на том же месте с блестящими глазами от увиденного. Пишу это по рассказам бабушки, сама смутно помню только окно и уютный широкий подоконник. Даже в выпускном – десятом – классе я едва могла дождаться очередного экзамена, брала братишек за руки и торопилась в ближайший лесок (колок) за полевыми цветами. А сколько вёдер сирени мне было подарено в юности (часто и тазы были заняты ветками), уму не постижимо! Как-то ребята-шашисты нарвали мне на пустыре возле шахматного клуба букетик сурепки и клевера, и очень удивились моему счастью. Однажды я поехала заказывать мебель для начальства на комбинат за городом, и водитель, зная мою любовь к цветам, сделал небольшой крюк, остановился у огромной поляны (сколько видит глаз) незабудок. Я только и смогла вымолвить: «Уезжаем, так и голову недолго потерять!». Наверное, только в России возможно такое чудо! Когда я уже работала и не надо было, как в юности, поддерживать семью собиранием ягод и грибов, всегда удивлялась сотрудникам, которые во время коллективных выездов на природу хапали всё подряд, а я ложилась на поляну, смотрела в небо, с которого щедро опускались строчки; под рукой в траве вдруг обнаруживалась семейка рыжиков, потом другая. В моей корзинке была кучка грибов, веточка костяники для дочки, припозднившаяся фиалка, осенние листья, а в душе – ощущение полного счастья. Отец нас очень любил. Однажды, когда меня в очередной раз положили в больницу, он, вернувшись из командировки, ворвался ночью в стационар с огромным кульком пирожков, которые проверили, переломив пополам, так как мне нельзя было приносить мясного. Я в тяжелом состоянии лежала в отдельном боксе, но папа растолкал нянечек и высыпал на меня половинки пирожков, все они были с капустой. П Мама с тремя детьми при всей любви не могла уделять ему много внимания, она и поесть-то спокойно не могла – вскакивала то поправить салфетку на репродукторе, то вытереть пыль с лампочки. Накануне своих первых родов мама решила навести порядок в доме и мыла белье, упираясь животом в стиральную доску. Когда я родилась, врачи ахнули: всё мое лицо было сплошным синяком, они никогда такого не видели. Как тут не скажешь словами поэта: «Есть женщины в русских селеньях…»
* * *
Фотоснимок с меня - двухгодовалой. В сорок пятом прислали похоронку И моё простреленное фото. Мой дед писал мемуары, я их не видела, а мои двоюродные брат и сестра то ли по незнанию, то ли из страха уничтожили их.  
М |
смысленно, с желанием, начала читать в третьем классе, а с четвертого - испытывала уже настоящие книжные «запои». Еще в пятом классе резали слух корявые стихи, помещаемые в стенгазеты (а участником оформления газет я была всю учебно-рабочую жизнь), пыталась подсказать хотя бы ритм. Но то, что существует другая поэзия, поняла только в седьмом классе.
1936 или 1937 году семья вернулась в Россию и вскоре осела в Тюмени. Мой отец успел до войны отслужить в армии, в Даурии. А младший брат отца Василий окончил Школу кремлёвских курсантов.
тец мой - Райков Сергей Анисимович - был широкой души, как-то заразительно-бархатно смеялся, всегда считался ценным работником, даже в стахановцах побывал. Помню, как однажды он журил подчиненного: «Ну, марала!» Это 
о время ледоходов льдинки с Иртыша долетали до окон дома.
нашего поколения на всю жизнь осталось бережное отношение к пище. После развода с отцом мама воспитывала нас троих, стоически переживая невзгоды.
осле развода отец много раз приходил к нам, брал братишек на руки и плакал. Вскоре он обосновался с новой женой в Тобольске. Позднее я поняла: он не устоял перед более опытной, чем мама, женщиной, у которой мой папа был четвертым мужем. 
оих близких родственников – Райковых – разбросало по России. Ничего не знаю о двоюродных братьях в Ярославле. Давно потеряла связь с племянниками - сыновьями моего младшего брата Васи, давно не видела в новостях близкого родственника из Центризбиркома, который как две капли воды похож на моего отца. И только с дочерью моего брата Толи – моей родной племянницей Светой – поддерживаем редкую связь. А еще с дочерью и внучкой моей крёстной тёти Нади – Валей и Оксаной. А по маминой линии осталась только двоюродная сестра Августа.