László Garai Theoretical Psychology Vygotskian Writings Теоретическая психология Выготскианские тексты contents

Диада Выготского и четвериада Рубинштейна

Вы испытали влияние культурноисторической теории Л.С. Выготского и пси-хологической теории деятельности А.Н.Леонтьева. Сегодня интерес к дея-тельностному подходу оживился среди российских психологов и философов. Предпринимаются попытки связать деятельностный подход с философским конструктивизмом. Что Вы думаете о перспективах культурноисторической теории и теории деятельности в психологии и более широко – в науках о человеке?

Конечно, можно подумать, что два вместо четырех, это – шаг назад. Но дело в том, что Рубинштейн выводил из марксовых текстов только лишь методологию для целостной психологии («только лишь» – а ведь это настоящее открытие), Леонтьев же и его соратники разработали конкретные методики для экспериментов на основе теории деятельности в разных областях психологии. Одноаспектные психологии имели весьма узкие возможности: в их рамках не были объяснены даже такие феномены, как внимание или память, хотя внимание и память явились самыми старыми сюжетами новой науки, как она предстала в 1860ые годы. Психологи тех лет (а некоторые и по сей день) применяли принцип отражения: если созерцаемый предмет, свойства которого отражаются ощущением, восприятием, чемнибудь выделяется из своего пространственновременного окружения, то этот его выделяющийся облик и фиксируется якобы вниманием. Память же будто бы отражает ассоциированность предметов между собой в пространствевремени. Так вот, мы, психологи, стали на самом деле разбираться во внимании тогда, когда его одноаспектное истолкование было заменено в теории деятельности концепцией ориентировочной основы деятель­ности.

Хуже сложилась судьба психологии памяти, которую теория деятельности в меньшей степени смогла выручить. По той простой причине, что память, несомненно, связана с аспектом историчности, и ныне уже известно, что она интимно связана также и с аспектом общественности, теория же деятельности по этой паре аспектов не проводит ничего подобного тем исследованиям, которые проводились по первой паре...

Пружинин: Можно я Вас прерву? Мне бы хотелось, чтобы Вы сделали акцент на Вашей оригинальной теории идентичности. Как она связана вот с этой традицией?

Гараи: К тому времени, когда я познакомился с теорией деятельности Леонтьева, там обнаружилось любопытное противоречие. В этой теории как социальность, так и историчность были заданы в качестве самоочевидных определений всего, что исследовалось, но сами они никогда не исследовались как проблемы. В экспериментах теории деятельности речь всегда шла о том, что отдельно взятому индивиду противостоит отдельно взятый предмет. Само собой разумеется, в этом последнем заключена его предыстория, а эта культурная предыстория, по крайней мере, пока речь идёт об индивидеребёнке, опосредуется для него обществом другого индивида. Но исчерпываются ли этим аспект историчности и аспект общественности? А даже если да, то как они соотносятся друг с другом?

C конца 60ых годов (когда я стажировался на кафедре А. Н. Леонтьева, и сразу после этого был приглашён в рамках гранта Келдыша в Институт истории естествознания и техники АН СССР, где я проводил исследования в секторе научных открытий) я занялся этими вопросами. У Леонтьева я проделал (первый в истории Психфака) социальнопсихологическийэксперимент¹¹⁸, в котором оказалось, что непроизвольная память эффективнее работает, когда обслуживает деятельность когонибудь из моих сотрудников, соратников, товарищей по совместной деятельности, чем когда обеспечивает ориентировочную основу для моей собственной деятельности.

К этому времени Генри Тэджфель (Henri Tajfel) уже выступил со своим воззванием “For a more social social psychology”. Он обратил наше внимание на то, что испытуемый не из вакуума приходит в психологическую лабораторию, но всегда представляя то место, которое он реально занимает в реальной общественной структуре, и что общество дано ему, соответственно, не в лице другого, обособленного же индивида, а в структуре их взаимоотношений. Историчность также не исчерпается историей опредмечивания в ходе производственной деятельности и пассивным присутствием этой истории в распредмечивающей деятельности. Фрейд дал нам понимание того, что по ходу биографической истории, то и дело происходит возвращение не только к уже пройденным этапам индивидуальной истории, но и к архаическим моментам родовой истории человечества (см., напр., комплекс Эдипа). Вместе с тем, необходимо заметить, социальная психология Тэджфеля и антропологическая психология Фрейда взаимно исключают друг друга точно также, как бихевиоризм и когнитивизм.

Так вот, я задался целью скопировать тот синтез, который представлен теорией предметной деятельности, и таким образом параллельно создать методологию для синтеза другой пары психологий. А потом, на базе такой синтетической методологии, я намеривался разработать методики для научноисследовательской работы и для прикладных психологических исследований, как это делали в своё время и для своих научных целей Леонтьев, Гальперин, Лурия, Давыдов и их сотрудники.

В 70ые годы я неоднократно бывал в Париже в Maison des Sсiences de l’Homme (Дом наук о человеке). Там в это время работал сектор социальной психологии, и в рамках этого сектора работал молодой учёный, который был последователем психоанализа по Лакану (Lacan) и марксизма по Альтюссеру (Althusser). Точнее сказать, он числился в рамках указанного институтского сектора, но он создал межинститутскую группу единомышленников и свою научную работу проводил в этих рамках. Клянусь полночною звездой (говоря словами Лермонтова), они все (810 человек) были блестяще одарёнными исследователями, и то же самое могу сказать об институтской группе (приблизительно такой же численности). Я многому у них научился, в частности, в ходе многочасовой дискуссии после моего доклада. Доклад они попросили меня сделать о моём вышеупомянутом эксперименте, и, в свою очередь удовлетворили мою просьбу, чтобы социальные психологи пригласили психоаналитиков, и чтобы эти последние приняли то приглашение.

Аудитория в сумме приняла из моего доклада «почти всё». Недоумение было выражено «всего лишь» по двум пунктам. Одна половина аудитории не понимала, почему я ввёл в свой эксперимент (через непроизвольную память) «пресловутое» бессознательное ведь я должен знать, что бессознательное недоступно для экспериментирования, так как оно, бессознательное, есть не что иное как миф. Другая половина аудитории недоумевала: зачем мне пресловутая методика эксперименти­рования, когда я ведь должен знать (как marxien¹¹⁹), что экспериментирование в так называемых общественных науках служит только для маскировки того факта, что они суть никакие не науки, а буржуазная идеология. Но обе половины аудитории сошлись в критической оценке моего доклада, когда я заговорил о теории деятельности. Тогда они в полном согласии между собой заявили, что, сохраняя всю свою дружбу и симпатию ко мне, считают непозволительным в последней трети двадцатого столетия привле­чение в научную дискуссию пресловутого «отражения» так называемой объективной реальности и пресловутого условнорефлекторного реагирования посредством поведения, которое я, мол, почемуто называю деятельностью.

Я очень мало что здесь утрирую.¹²⁰ И в то же время, я нисколько не иронизирую, говоря о том, что, пребывая среди этих парижских психологов, я познакомился с блестяще одарёнными коллегами. Просто они достигли пределов, в которых может мыслить психолог, «обрабатывающий» свой участок расчленённой психологии.

Но насчет дальнейшей судьбы нашей науки я всётаки питаю оптимизм. И не потому, что со времён вышеописанного инцидента прошла треть столетия. Время может ничего не менять. Пространство, кстати, тоже. Тридцать лет спустя после той парижской истории я читал доклад в Москве. Доклад был о том же: как теория Выготского, в частности, его идея о тождественности орудия и знака, способствует сотворению синтеза психологий, а аудитория состояла из приверженцев теории деятельности. В Париже психоаналитическая группа с самоочевидностью думала обо мне: раз marxien значит и freudien. А когда они уяснили, что я «сватаю» им социальную психологию и, мало того, теорию деятельности, один из них, но в присутствии всех и от имени всех, поставил мне вопрос: “Proprement parlant, qu’estce que tu veux de nous, Laszlo?” В Москве же, тридцать лет спустя, как только мы перешли к обсуждению моего доклада, встала симпатичная женщина и с согласия всей прочей аудитории спросила меня: “Чего, собственно говоря, вы от нас хотите, господин Гараи?” Не считая стилисти­ческих различий, два вопроса были абсолютно тождественны. И их мотивы, стало быть, тоже.

Если я всё-таки питаю оптимизм насчёт дальнейшей судьбы нашей науки, так это потому, что психологии дана не только возможность преодолеть свою внутреннюю расчленённость. Существует настоятельная необходимость совершить эту историко-научную процедуру.

Дело в том, что сегодня для нас, точно так же, как для пастернаковского Гамлета, “разлажен жизни ход”, и “чтоб все пошло на лад”, без психологии не обойтись. Возьмите, к примеру, международные конфликты. К чему традиционно обращались государства, и чтобы справиться с этой задачей? Они, хоть и прибегали время от времени к психологии, но не особенно нуждались в ней, чтобы содержать армию, чтобы получать сведения об армии потенциального или актуального противника, чтобы в принципе, идентифицировать каждого военного с точки зрения его принадлежности к своей или к вражеской армии... Но как обойтись без психологии там, где войны ведутся террористами-смертниками? Людьми, которые не носят знаки отличия, а одеваются, как мы, питаются, как мы, живут в тех же городах, как мы, студенты тех же вузов, зрители тех же телевизионных программ, садятся в те же вагоны метро и на те же самолёты, как и мы – только с другой целью. Как разгадать эту цель, как предвидеть её реализацию? Как в этих условиях обеспечить выживание нашего общества без содействия психологии? Однако как наша наука могла бы приступать к решению этой задачи, не став полноценной наукой? Наукой синтетической, синтезированной из своих составных частей.

Пружинин: Профессор Гараи, в связи с вопросом о перспективах психологии возникает еще один очень актуальный сегодня вопрос: о статусе прикладных психоло­ги­ческих исследований. Вы являетесь основателем экономической психологии в Венгрии. У меня в связи с этим вопрос о специфике Вашей теории, а также о том, как Ваша теория экономической психологии связана с общей психологией?. Прикладные сюжеты предполагают некоторые общие теоретические основания: что, на Ваш взгляд, является сегодня общим теоретическим (концептуальным) основанием психологии? Что сегодня выполняет интегративные функции в психологии? Культурноисторическая психология? Или некие иные концептуальные образования?

Гараи: Вы задаёте очень важный вопрос. Я, как и прежде [5],, не сомневаюсь в том, что именно культурноисторическая психология выдвинула нужную интегративную идею, когда аргументировала за тождественность, или, по крайней мере, взаимообус­лов­ленность орудия и знака. Орудие несомненно связано с предметной деятельностью человека. Знаки же (если продвинуться, по пути Выготского, от знаменитого «узла на носовом платке» к языку и речи) исторически закрепляются в структурах, парадигмой которых является структура языка. И язык в каждом акте общения воспроизводит эту историю.

Правда, хочу при этом уточнить. Вот Алексей Алексеевич Леонтьев заявлял, что акт языкового общения есть не что иное, как вариант деятельности. Признаться, его взгляды на этот счёт разделяли чуть ли не все приверженцы теории деятельности. До некоторой степени можно понять такой подход, ведь высказывание внутри общения сближает с опредмечивающейся деятельностью то, что в предметепродукте тоже сохраняется его деятельностная история. Но, подчеркну, только в свёрнутом виде. Дальнейшая деятельность, запущенная орудием, не воспроизводит деятельностную предысторию, которая породила это орудие. Паганини ни в малейшей степени не действует на манер Страдивари. Когда же мы, так сказать, применяем язык в своей речи, то мы, наоборот, поступаем именно так: подражаем своим предкам, которые своей речевой практикой творили язык. Хотя, опятьтаки следует иметь в виду, что в то время как Паганини не повторяет деятельность Страдивари, более поздние «Страдивари» именно подражают своему гениальному предшественнику. Но и в этом случае, они по возможности свёртывают подражающую компоненту деятельности. Прежние искания, заблуждения не повторяются. Мы упражняемся в разных деятельностных актах, зазубриваем информации о предмете, но освоив данный тип деятельности, мы больше не настаиваем на предыстории обретенного умения. По разумным соображениям мы её свёртываем.

Когда же дело касается актов общения, обмена разного рода культурными знаками, то, наоборот, мы активно сопротивляемся свёртыванию, столь разумному в предметной деятельности. Когда мы общаемся в поле культурной истории, мы стремимся воспроизвести ее чуть ли не с эйдетической точностью. Мы ритуально повторяем её разыгрываем, например, Страсти Христовы с его распятием, смертью и, последовавшими за ней, оплакиванием и погребением тела Иисуса...

Обращение с ритуалом – высшее выражение историчности человека. Подчеркну, этот статус – «высшее» я приписываю не воспроизведению ритуала, а обращению с культурным наследством, куда входит, помимо разыгрывания ритуалов, их, так сказать, учреждение, а также, если так случается, отвержение. Между прочим, именно обращение с ритуалом устанавливает те контакты, которые объединяют индивидов в малые или большие группы, и демаркацию одних групп от других. Разновидностью обращения с ритуалом является и тот способ данности культурной истории, в связи с которым Витгенштейн (L. Wittgenstein) придумал термин «языковая игра» (language game) и в котором мы усматриваем самое мощное средство социализации. Причём такой социализации, в которой не только осваиваются правила игры, но и создаются, при активном участии в этом ребёнка. В связи с этим я хочу сослаться на любопытную находку моего неоднократно соавтора Маргит Кечки (Köcski Margit). Она изучала социальнопсихологическое развитие детской речи и обнаружила, что дети с самого раннего возраста выступают инициатором языковых ритуалов: если, скажем, между ребёнком и кем либо из членов семьи случайно возник яркий короткий диалог, то ребёнок настаивает на игровом многократном повторении образца.

Так что я не могу согласиться с теми, кто считает, будто общение есть лишь вариант деятельности. Наоборот, если методологически исходить из взаимообусловленности орудия и знака, то психология в каждом без исключения феномене подвластного ей мира может находить диаду Выготского.

Приведу пример. Пример этот – не моя находка, он принадлежит антропологу М. Сахлинсу (Marshall Sahlins). Из особенностей древнего сельского хозяйства, отмечает Сахлинс, вытекала необходимость, чтобы в нём отец сотрудничал с сыном, но, подчеркивает он, отнюдь не из природы сельского хозяйства вытекает необходимость, чтобы именно отец с сыном сотрудничали, а не, скажем, брат матери с сыном сестры или Don Чuijotе с Sancho Panzа. Так вот (а это уже не Сахлинс заключает, а я), в первой необходимости проявляется аспект орудия, во второй – аспект знака. Но эти два аспекта заданы каждый раз в их взаимообусловленности в соответствии с диадой Выготского.

Вы спросили меня о специфике теории экономической психологии, которую я разработал. Так вот: эта теория целиком построена на диаде Выготского. «Мейнстрим» нынешней экономической психологии интересуется исключительно, так сказать, первой необходимостью Сахлинса как там сотрудничают? И не важно, кто с кем. Ради справед­ливости я должен сразу оговориться: в рамках этой необходимости экономи­ческих психологов интересует, конечно, не только (и даже не столько) технологический аспект дела, но и финансовый. В 90-ые годы прошедшего столетия дважды удостоили Нобелевской премии учёных (правда, развивающих не столько экономическую психологию, сколько экономическую науку), за то, что они открыли мир операционных издержек (transaction costs). Это – издержки, ценой которых я обеспечиваю, чтобы потенциальный сотрудник (кто бы он ни был), сотрудничал не с кем бы то ни было, а именно со мной. В мире операционных издержек опосредующим фактором, как и на самом рынке, являются деньги. Так вот, моя теория в экономической психологии утверждает, что таким же опосредующим фактором может выступать, наряду с деньгами также и социальная идентичность. Если деньги обеспечивают, чтобы некто сотрудничал не с кем угодно, а именно со мной, то социальная идентичность обеспечивает, чтобы сотрудником оказался не кто угодно, а именно тот, кого я выбрал. Образно говоря, я рассчитываю на сотрудничество с Peterом, так как он тоже “немец”, или, соответственно, с Paulом, потому что он тоже “пролетарий”. При этом социальная идентичность выступает как бы двойником денег. В деле опосредования сотрудничества социальная идентичность и, соответственно, деньги могут взаимно заменять друг друга. Наш брат «немец»/«пролетарий» может охотнее пойти со мной на сотрудни­чество и, пользуясь этим, я могу сократить долю операционных издержек – напротив, чтобы обходить эмбарго, наложенное на сотрудничество с партнёрами моей породы может стоить мне немало лишних денег.¹²¹

Дело не в размывании идентичности как таковой, а в устарелости её понимания как свойства человека, и к тому же, как заданного свойства. Выше я уже говорил о том, какие соображения меня побудили оперировать скорее понятием отношения, нежели свойства. Эти соображения были в основном психологическими. Но кроме того, мы можем принимать во внимание (я бы даже так сказал: не можем не принимать во внимание) также и соображения учёныхэкономистов. Награждённая Нобелевской премией тройка экономистов (либеральных убеждений), с удовлетворением отмечает, что функционирование рынка рабочей силы сравнительно мало зависит от того, негр ли или белый предлагает свои услуги; но их смущает их же наблюдение, согласно которому функционирование рынка сильно меняется в зависимости от того, негр ли или «не определено кто» (например, по телефону) устраивается на работу. А разница вот в чём: негр ли я или белый – это идентичностьсвойство, а вот негр ли я конкретно или «не определено кто» идентичностьотношение. И то, что сегодня действительно размывается, даже исчезает, это идентичностьсвойство, а не идентичность как таковая. Причем размывающаяся идентичность (или полиидентичность) это отправная точка творческого формирования идентичностиотношения.

В 2003-ем году я опубликовал книгу Экономика идентичности¹²³, посвященную тому, как «макромир массового воспроизводства» управляет социальной катего­ризацией на уровне социальной идентичности. Два года спустя я опубликовал другую книгу Многообразие идентичностей Аттилы Йожефа¹²⁴ Исследование по психологии творчества, которая демонстрировала, как аналогичные процессы протекают на уровне «микромира индивидуального творчества».

Макромир массового воспроизводства и микромир творчества – два мира, которые, как кажется, абсолютно противоположны друг другу. Заниматься и с тем, и с другим, к тому же в пределах двух дет – дело, казадось бы, либо гениальности, либо жульни­чества. Я же сам убеждён, без того, чтобы скромничать, ни оправдываться, что для такого деяния нет надобности ни быть гением, ни разоблачить себя жуликом. Курт Левин (Kurt Lewin) ещё в 1931ом году призвал психологию следовать физике, которая заменила аристотелевский образ мышления, предлагавший одну теорию для небесных тел, другую для земных, иную к падающим телам, и опятьтаки иную к витающим, на галилеевский, который свел эти миры к общему знаменателю.

Психология очень долго даже не пыталась искать такой общий знаменатель и, по сути, вытесняла из своего научного сознания предложенную Левиным перспективу развития. Поэтому, я думаю, наша наука и зашла в тупик (по времени приблизительно, между своим московским Конгрессом 1966го года и парижским Конгрессом 1976го года¹²⁵), и там пребывает уже порядочно.. Меня же исследование столь разных миров привело к заключению, что социальная идентичность и есть искомый общий знаменатель.

Такая находка опять-таки не требует особой гениальности. Достаточно иметь в виду, что в «макромире массового воспроизводства» речь идёт о массовом воспроизводстве орудий, а в «микромире творчества» о сотворении знаков.

Диада же Выготского – налицо.¹²⁶